Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [63]

В «Темных аллеях» есть и героини другой «окраски», но они, как правило, не отмечены печатью «рокового». Это могут быть женщины-жертвы, для которых характерны неопределенность, стертость, «смытость» цветового решения: «личико прозрачное, первого снега белей, глаза лазоревые» («Железная Шерсть»); «круглоликая девочка <…> с челкой на лбу, <…> в легоньком платьице цвета блеклой глицинии» («Ночлег»); «невысока, плотная, как рыба, <…> мутные волосы» («Гость»); «желтоволосая, невысокая» («Второй кофейник»). Или героини, в которых чувственное, эротическое, женское как бы скрыто за светски цивилизованным, растворяется в их любовной игре, настоящей или мнимой, и потому ускользает от героя и одновременно притягивает его («Антигона», «Муза», «Генрих», «Пароход “Саратов”»): «высокая статная красавица <…> с большими серыми глазами, вся сияющая <…> блеском холеных рук, матовой белизной лица» («Антигона»); «глаза цвета желудя, <…> ржавые волосы» («Муза»); «очень высокая, <…> с живыми янтарно-коричневыми глазами» («Генрих»).

Безусловно, Бунин отдает предпочтение первому типу женской красоты, в котором чувственность, телесность, эротичность явлены непосредственно и который, конечно, тяготеет к «восточному типу». Тема Востока, столь важная для художника, не раз заявлена напрямую в портретах героинь, несущих «роковые» страсти: «…лицом была похожа на мать, а мать родом какая-то княгиня с восточной кровью» («Руся» (7, 46)); «…она была бледна какой-то индусской бледностью» («Руся» (7, 48)); «даже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски» («Натали» (7, 144)); «…еще красивая не но возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку» («Темные аллеи» (7, 8)); «посмотрела вслед мужу своими кастильскими очам» («Дубка» (7, 192)). Наконец, в рассказе «Весной, в Иудее» герой вспоминает о поразившем его чувстве уже к настоящей восточной женщине: «Оглянись, оглянись, Суламифь! – подумал я. (Ведь Суламифь была, верно, похожа на нее: “Девы иерусалимские, черна я и прекрасна”.) И, проходя мимо, она слегка повернула голову, повела на меня глазами: глаза эти были необыкновенно темные, таинственные, лицо почти черное, губы лиловые, крупные – в ту минуту они больше всего поразили меня» (7, 256). Этот фрагмент концептуально важен для всего цикла: здесь обозначены, во-первых, включенность «роковых историй» в сферу высокой эротики, запечатленной в самом авторитетнейшем источнике, а во-вторых, один из «узлов» бунинской художественной философии. В. Розанов, известный своей приверженностью восточной, в частности ветхозаветной эротической традиции, в одном из писем признавался: «Меня всегда смущало неодолимое семитическое влияние. <…> Смотрите, как лежат у них красиво чалмы, <…> и смуглые ручки порой подымали. <…> Разве можно сказать о русской бабище, что ее “ручки подымали что-нибудь”»[201]. Для сравнения продолжим ранее цитированный фрагмент бунинского текста: «Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся до плеча, державшая на плече жестянку, медленные извилистые движения тела под длинной кубовой рубахой» (7, 256). За такими текстовыми совпадениями угадываются совпадения точек зрения философа и художника, общее в их взглядах на любовь, что отчасти уже отмечалось в некоторых последних исследованиях творчества Бунина[202].

Бунину оказывался близок и созвучен розановский пафос «реабилитации» пола, придание плотской любви метафизического статуса. В русской литературе не было произведений, подобных «Темным аллеям», в которых бы так глобально, глубоко и реалистически жестко ставилась проблема власти и тайны пола. Из художников слова такого уровня, пожалуй, только Бунин мог повторить за Розановым: «…открылась тема пола. И едва я подошел к ней, я увидел, что, в сущности все тайны тайн связаны тут в узел. Если когда-нибудь будет разгадана тайна бытия мироздания, если она вообще разгадываема – она может быть разгадана только здесь»[203].

Выделение Буниным восточного типа женской красоты – один из знаков перевода на художественный язык его стремления вернуться к самым истокам, желания угадать за каждой встречей двух людей некий первичный онтологический смысл, «мирозданное», как говорил все тот же В. Розанов. Напомним его суждение: «Всем и давно хочется <…> вернуться к библейско-евангельскому определению брака как влечения жены к мужу и обратно, адамовского восклицания: “Вот она взята от костей моих, посему наречется мне в жену!” Любовь всегда предустановление. Всегда это именно встреча двух, из которых один уже давно взят “от ребра другого”. Встречаясь в любви, мы опять встречаемся, ибо и древле когда-то знали друг друга. Тут что-то ветхое происходит, мирозданное»[204].

Между тем, выделяя имя Розанова как одну из возможностей сопоставления, оговоримся, что универсальность бунинского подхода позволяет выявить сколько угодно таких возможностей, материалом для которых могут стать русская и европейская философия XIX – ХХ вв., библейская, античная и восточная традиции в интерпретации темы любви и эротического.

Важнее очертить содержательный объем концепции, обозначив «полюса» и болевые точки. Например, в русской философии такие «полюса» выделил Н. Бердяев: «Половой пантеизм, который так блестяще защищал Розанов, не есть Эрос, это возврат к языческому полу. Полюс, обратный мыслям Вл. Соловьева и моим мыслям»