Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [55]

Между тем в смерти есть и нечто влекущее, связанное с ее непостижимостью, невозможностью для человека разгадать ее тайны, а также с тем, что в такие минуты душа человеческая может утолить свою жажду «пределов», прикоснуться к грани, за которой уже тот иной мир, где всесильная смерть над ней не властна. Почти физическое ощущение этой грани, обостряющее экзистенциальное значение сцен смерти в книге, передается благодаря, казалось бы, странному соседству подчеркнутой вещественной предметности с поэтичностью, высокой символикой некоторых образов. Так, в сцене смерти великого князя, которую можно считать завершающей в развитии этой темы, сразу же после описания уже упомянутой «гробовой крышки необычной формы» герой дает нам совершенно иной по своей смысловой и интонационной наполненности визуальный образ: «В глубине угла, за гробовым возглавием, робко и нежно, как в детской спальне, теплится на столике перед древним серебряным образом лампадка» (6, 188). В этих «робко и нежно», «теплится» и т. п., так контрастирующих с грубой материальностью смерти, угадываются знаки того, что ей противодействует, таится надежда на возможность ее преодоления. Можно сказать, что бунинский герой ищет такую возможность не только в творчестве и памяти, но и в мистике православных обрядов. Не случайно он достаточно подробно останавливается на описаниях обрядовой стороны похорон, а также широко использует цитаты из богослужебных и священных текстов. Так, сцена смерти великого князя практически вся строится на перебивах подробностей прощания с покойным и цитат из православных молитв: «“Милости Божия, царства небесного и оставления грехов его у Христа, бессмертного Царя и Бога нашего, просим”. <…> Потом взгляд мой опять останавливается на трехцветном знамени» (6, 190) и т. п. Цитаты эти сами по себе включают нас в ситуацию общей молитвы, увеличивая эффект реального переживания за умершего и упования на память о нем и его вечную жизнь.

Есть и другой аспект. Е. Новикова в своей монографии «Софийность русской прозы второй половины ХIХ века», рассматривая разные подходы к исследованию проблемы, специально останавливается на роли евангельского текста в произведениях русской классики и, опираясь на софиологическую эстетику, показывает, что подобный способ введения сакрального содержания в художественный мир произведения напрямую связан с глобальной темой преображения, призван в каждом конкретном случае решать задачу преображения тварного мира. «С позиций софийности акт включения евангельского текста в произведение может быть интерпретирован как теургийно-софиургийный акт преображения художественного мира произведения, изображенного в нем тварного мира и его земного слова одновременно. Акт преображения – как фиксация “грани” и установление сущностной “связи” между евангельским текстом и тварным контекстом во всех его качествах. <…> Введение евангельского текста влечет за собой преображение художественного мира произведения в его онтологических и антропологических аспектах»[175], – утверждает исследовательница. Думается, нечто подобное мы наблюдаем и в «Жизни Арсеньева». Реальность, в том числе и зримая, страшная реальность смерти, преображается в молитве, а в упованиях на вечную память и будущее воскресение восстанавливается или постигается смысл земной человеческой судьбы. Кроме того, для Бунина в этой книге важно и то, как совершается молитва, а именно, что она включена в контекст православной церковной жизни. Можно даже сказать, что мистика церковных служб оказывается открыта герою, переживается им как воцерковленным человеком.

В «Жизни Арсеньева» герой постепенно приобщается к миру православной религиозности, по мере того как расширяется его жизненный опыт, расширяется и углубляется опыт религиозный, опыт веры. И опыт этот набирается, как замечательно показывает автор, впечатлениями и переживаниями. Роль знаний в духовном познании бунинского героя не является определяющей. От самых первых, детских ощущений Бога, обостренных столкновением со смертью, герой переходит к переживаниям, очень важным в жизни православного человека, – переживаниям великопостных дней, Страстной недели и наступающей затем Пасхи. Этот фрагмент из воспоминаний Арсеньева совершенно замечателен: переживается ситуация, когда, метафорически выражаясь, «Бог выходит из трансцендентности» (А. Кураев), касается нашего сердца и мы обретаем тот драгоценный духовный опыт, который остается с нами на всю жизнь: «А потом начинался великий пост – целых шесть недель отказа от жизни, от всех ее радостей. А там – Страстная неделя, когда умирал даже сам Спаситель. <…> На Страстной, среди предпраздничных хлопот, все тоже грустили, сугубо постились, говели, <…> и я уже знал, что в пятницу поставят пред алтарем в рождественской церкви то, что называется плащаницей и что так страшно – как некое подобие гроба Христа – описывали мне, в ту пору еще никогда не видевшему ее, мать и нянька. К вечеру великой субботы дом наш светился предельной чистотой, как внутренней, так и внешней, благостной и счастливой, тихо ждущей в своем благообразии великого Христова праздника. И вот праздник наконец наступал, – ночью с субботы на воскресенье в мире совершался некий дивный перелом, Христос побеждал смерть и торжествовал над нею. К заутрене нас не возили, но все же мы просыпались с чувством этого благодетельного перелома» (6, 27). Сила воздействия этого фрагмента в подробностях, любовно и бережно удерживаемых памятью и связанных с остротой религиозного чувства, личной причастности к таинствам православной жизни. Преодолевается онтологический разрыв между Богом и тварным миром и открывается София как ситуация «мы с Богом». Между тем очевидно и то, что идея Софии, если следовать концепции Флоренского