Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [54]
Такая книга, как показывает Бунин, итог жизни художника, и в то же время она не может быть завершена. Арсеньев ограничил себя, как известно, юностью, но структурно так организовал текст, что перед нами предстает, по существу, вся его жизнь, однако предстает независимой от повествовательного времени и потому может быть повторена в каких-то эпизодах, дополнена, достроена и т. п. Арсеньев в самом деле стремится «перелить» жизнь в книгу и этим защитить жизнь, обеспечив ей место в пространстве культуры, в пространстве между Божественным и смертным.
Только таким может быть «путь» Арсеньева, потому что его жизнь – это жизнь человека и жизнь художника и его «простирания» в мире, его приближения к тайне человеческого существования с обязательностью закона должны увенчаться эстетически состоявшимся результатом – созданием художественного текста, книги жизни.
§ 3. Мир православия в «Жизни Арсеньева»
«Жизнь Арсеньева» относится к тем произведениям художника, которые исследуют феномен человеческой жизни и судьбы на отечественном материале. Герой-повествователь здесь не свидетельствует «за весь род человеческий», он говорит от своего имени – Алексея Арсеньева, он живет в определенных и конкретных обстоятельствах и укоренен в определенной – православной – культуре. И потому реальность духовного здесь утверждается не только в общем мифообразе человеческой жизни, через универсальные символы и категории[172], но и в совершенно конкретном, по-человечески волнующем сюжете постепенного вхождения героя в мир православной религиозности.
С первой же страницы автору важно подчеркнуть, что его герой «родился полвека тому назад, в средней России, в деревне, в отцовской усадьбе» (6, 7), что род его «знатный, хотя и захудалый». И далее, развивая тему «корней», Арсеньев закономерно упоминает православный праздник Духов день, когда «призывает церковь за литургией “сотворить память всем от века умершим” и возносит <…> прекрасную и полную глубокого смысла молитву: “Вси рабы Твоя, Боже, упокой во дворех Твоих и недрах Авраама, – от Адама даже до днесь послужившая Тебе чисто отцы и братии наши, други и сродники!”» (6, 8). Другими словами, герой вполне определенно соотносит свое «я» с конкретной, а именно православной традицией. Можно сказать, что такой исходной, национальной и религиозной, определенностью Арсеньева, обозначенной им самим в начале своего путешествия по собственной жизни, задаются параметры этого путешествия, его сквозные темы. Поэтому с самых первых страниц первые религиозные впечатления и переживания маленького Арсеньева становятся важной составляющей мифопоэтической картины человеческой жизни в целом, органично включаются в общую экзистенциальную проблематику книги.
Так, первое путешествие в город, ставшее одним из определяющих событий в жизни героя и ознаменовавшее существенное расширение его впечатлений, его жизненного и «пространственного» опыта, навсегда соединяется для него с образом церкви и колокольни Михаила Архангела, «возвышавшейся надо всем в таком величии, в такой роскоши, какие и не снились римскому храму Петра, и такой громадой, что уже никак не могла поразить меня впоследствии пирамида Хеопса» (6, 11). Подобные впечатления, как и, например, восприятие «какого-то зимнего вечера с ужасным и очаровательным снежным ураганом за стенами, <…> что всегда бывает на Сорок мучеников» или детские переживания великопостных дней с наступающей затем Пасхой, в своей конкретности словно призваны соединить универсальные символы и категории человеческого бытия с остротой и неповторимостью живого человеческого опыта. Благодаря этому, вся бесконечность открывающегося герою мира в его четверичном измерении[173] есть для него, почти по Флоренскому, «понятие не идеальное, не материальное, а живое, которое при этом чувственно воспринимается»[174]. Именно так звучат в контексте всей книги пронзительные признания Арсеньева такого рода: «О, как я уже чувствовал это Божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности» (6, 18); «Когда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его? Думаю, что вместе с понятием о смерти. Смерть, увы, была как-то соединена с Ним (и с лампадкой, с черными иконами в серебряных и вызолоченных ризах в спальне матери). Соединено с Ним было и бессмертие. Бог – в небе, в непостижимой высоте и силе, в том непонятном синем, что вверху, над нами, безгранично далеко от земли» (6, 26). Здесь, как, например, и в «Водах многих», подлинность Бога открывается состояниями ощутимости Его присутствия, духовной чувственностью героя. И это подчеркивается не только повтором слов с характерной семантикой (чувствовал, ощущение и т. п.), но и введением целого ряда предметных образов, обладающих цветовой и фактурной определенностью и потому еще более усиливающих эффект прямого приобщения, прикосновения к тому непостижимому, что именуется духовной реальностью.
Вместе с тем в «Жизни Арсеньева» мы видим и нечто иное, особое. Это иное связано, на мой взгляд, как раз с тем, что художник делает акцент здесь на собственно антропологической проблематике, переводит свои размышления в аспект конкретной человеческой судьбы. Антропология, потеснив онтологию, позволила Бунину выявить новые грани присутствия духовного в человеческом мире. Это связано прежде всего с темой смерти, которая становится в книге сквозной и которая не только раскрывает драматизм человеческого существования, всегда сопряженного с физическим концом, но и закономерным образом выводит нас к проблеме о смысле человеческой жизни. Не случайно в процитированном суждении соединяются понятия смерти и бессмертия как означающие вечную дихотомию каждой человеческой судьбы. Не случайно и то, с какой настойчивостью Арсеньев восстанавливает в своем повествовании каждый свой опыт столкновения со смертью. Сцены переживания смерти близких и не очень близких людей – одни из самых важных в книге. Смерть страшна герою: «событие страшное и огромное»; «помню страшные слова»; «я уже знал, что в пятницу поставят пред алтарем в рождественской церкви то, что называется плащаницей и что так страшно»; «моя устрашенная <…> душа»; «все было <…> страшно, тихо»; «та страшная весенняя ночь»; «Это первое, что жутко, – эти так широко и свободно раскрытые смертью ворота». Страшна своими подробностями, той жуткой вещественностью, которой сопровождается ее присутствие в доме, в семье: «в зале, на столе, в лампадном могильном свете, лежала недвижная нарядная кукла с ничего не выражающим бескровным личиком и неплотно закрытыми черными ресницами» (6, 43–44); «каким холодом и смрадом пахнуло на меня и как потрясла меня своей ледяной твердостью темно-лимонная кость лба» (8, 111) и т. п. Достаточно подробные описания покойных, а также повторяющиеся детали, связанные с атрибутикой похорон, в частности настойчивые упоминания о крышках гробов («с ужасом увидал совсем рядом с собой длинную, стоймя прислоненную к стене, новую темно-фиолетовую крышку гроба»; «высится и блистает желтым лакированным дубом гробовая крышка необычной формы – в боках расширенная») подчеркивают тяжесть, безоговорочность, непоправимость свершившегося.
