Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [52]

Единое – и внутримировое

пространство все связует. И во мне

летают птицы. К дальней вышине хочу

подняться, – и шумлю листвою[163].

В основу онтологии и мифологии такого пространства кладется взаимоотношение четырех «составляющих», четырех модусов жизни – земного и небесного, смертного и Божественного. По типу это взаимоотношение «близости», которая сближает, но не смешивает «составляющие, направляет их в единство, но не отрицает автономии ни одной из сторон»[164]. Ориентация Бунина на такую модель выдает в художнике тоску человека XX столетия, пережившего трагизм и катастрофизм «разрывов» разного рода, по утраченной целостности, а также включает его вполне определенно в контекст философских исканий эпохи, связанных с именами М. Хайдеггера, К. Юнга, Р. Отто и других, которые так или иначе прибегали в своих построениях к четверичной структуре «мирового»[165].

В рамках выбранной автором модели художественно обоснованной и логичной представляется система тем, мотивов и образов-доминант, обеспечивающая развертывание такой модели в тексте.

Сквозной в этой системе и в определенном смысле формирующей ее становится тема пути, традиционнейшая для литературы, но решенная Буниным новаторски, оригинально.

С одной стороны, эта тема позволила, как мы показывали в первой части главы, организовать, мотивировать все многочисленные «внешние» перемещения Арсеньева, отвечающие его кочевой страсти, позволила апеллировать к широким и самым разнообразным пространствам, составившим общее «большое путешествие». С другой – художник, создавая книгу о жизни своего героя, органично вывел тему пути в область метафорических значений, связанных с толкованием жизни как путешествия, плавания, снабдив, правда, при этом традиционную метафорику собственной смысловой «подцветкой» (путешествия повышают «чувство жизни») и намеренно по причинам, вызванным оторванностью от родины, обострив национальный аспект темы.

Вспомните эпизод, когда Арсеньев видит в церкви странника, восстанавливает во всех ярких подробностях его образ и у него навертываются на глаза слезы – «от неудержимо поднимавшегося в груди сладкого и скорбного чувства родины, России» (6, 246). Между тем это только то традиционное, от чего отталкивается художник, давая возможность «узнавать», чтобы идти в своей концепции дальше.

Бунинский «путь» невозможно и не нужно представлять линейно и последовательно, как ряд сменяющих друг друга отрезков. Потребность восстановления целостности диктует этому пути свою траекторию и свои «параметры»: такое движение, как уже отмечалось, осуществляется всегда в неизменном «присутствии» и в пределах «четырех»: земного и небесного, смертного и Божественного – и одновременно всегда оставаясь «между» ними. Отсюда и ощущаемая героем потребность в «двух домах», и стремление выйти за пределы замкнутых пространств и ограничивающих человеческие «простирания» состояний, и способность ощутить «продолжения» собственной жизни за границами своей судьбы, и в то же время поразительное ощущение своего места в мире, отказ от претензий на антропоцентристскую роль. Результатом такого пути и станет «свое», уникальное пространство жизни, в котором каждый раз общепринятая топология трансформируется так, что самое далекое может быть самым близким и наоборот, как это случилось в книге с Арсеньевым.

Выстраивая такую концепцию жизни, Бунин, как мы видим, несмотря на многие философские опоры, с последовательностью убежденного человека и художника сохраняет за жизнью автономность, суверенность, свободу от философских построений. «Жизнь во всех ее планах имеет свою иерархию ценностей, которая не может быть ни включена, ни подчинена какой-либо философской или религиозной иерархии ценностей. <…> Односложное словечко, даже междометие, произнесенное другим существом, может оказаться “томов премногих тяжелей”, может заставить забыть всю усвоенную философию и в то же время ощутить то, что и не снилось философии. Мимолетное виденье может все перевернуть, а философски-фундированная реальность может рассеяться перед лицом питаемой жизнью иллюзии»[166], – этими словами одного из философов XX в. И. Левина уместно, на мой взгляд, прокомментировать суть открытий Бунина-художника. Жизнь надо проживать – самой формой книги, воссоздающей пространство «проживаний», стирающих грань между «я» и «не-я» – писатель показывает это, именно показывает, а не объясняет, не рассказывает. И если во «встречах» с реальностью человеческой субъективности у Бунина отводится скорее пассивная роль, о чем уже говорилось ранее, то «показывание» этих «встреч», напротив, требует особой активности «я», обусловленной стремлением к максимальной воплощенности в художественной форме.

И здесь открывается еще одна важная сторона концепции. Не стоит забывать, что перед нами не просто герой, проживающий в воспоминаниях свою жизнь, а художник, возвращающийся в прошлое, занятый собственным жизнеописанием, пишущий автобиографический текст. И главная задача, перед ним стоящая, – это преодоление власти времени, «дление» жизни «пространством» создаваемой им книги. Вспомните, как начинается произведение: «Вещи и дела <…> написаннии и же яко одушевлении» (6, 7). Тем самым экзистенциальная проблематика «Жизни Арсеньева» замкнута и непосредственно выходит в сферу художественного творчества, искусства – и не просто через сюжетно-фабульную сторону книги, а в глубинной своей сути. Эстетическая активность автора обнаруживает, по крайней мере, два аспекта.