Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [47]

Поэтому, когда Бунин воссоздает то или иное душевное состояние Арсеньева – через ощущение им мира – он одновременно открывает и какие-то сущностно важные вещи о его жизни и о человеческой жизни вообще. Сравните два примера: «Может быть, и впрямь все вздор, но ведь этот вздор моя жизнь, и зачем же я чувствую ее данной вовсе не для вздора. <…> Все пустяки, – однако оттого, что увезли брата, для меня как будто весь мир опустел, стал огромным, бессмысленным, и мне в нем теперь так грустно и одиноко, как будто я уже вне его» (6, 89); «Мир стал как будто еще моложе, свободнее, шире и прекраснее после того, как кто-то навеки ушел из него» (6, 112). В переданных здесь ощущениях мира угадывается, как мы видим, что-то очень важное, относящееся к жизни, может быть, то, что определяет ее динамику, ее «пронзительную сложность».

Но, вероятно самое главное, что через такую соотнесенность «жизни» и «мира» жизнь развертывается как бесконечное «открывание» мира и миров в себе. Это относится в первую очередь к культурным феноменам, которые проживаются героем и включаются в его жизненное пространство, расширяя, обогащая его: «В письмах А. К. Толстого есть такие строки: “Как в Вартбурге хорошо! <…> у меня забилось сердце в этом рыцарском мире, и я знаю, что я прежде к нему принадлежал”» (6, 35); «А за Дон-Кихотом и рыцарскими замками последовали моря, фрегаты, Робинзон, мир океанский, тропический. Уж к этому-то миру я, несомненно, некогда принадлежал» (6, 36); «И вот я вступил еще в один новый для меня мир: стал жадно, без конца читать копеечные жития святых и мучеников. <…> Я жил только внутренним созерцаньем этих картин и образов, отрешился от жизни дома, замкнулся в своем сказочно-святом мире» (6, 44–45).

Подобный принцип освоения культурных традиций как включения в жизнь целых миров характерен для всей книги, отличающейся, как известно, богатейшими интертекстуальными связями.

Кроме того, есть мир природы, такой родной, знакомый и каждый раз переживаемый и открываемый заново, есть «миры, нам неведомые, и, может быть, счастливые, прекрасные», есть «свышний мир и мир всего мира», о которых говорится в православной молитве. И все это многообразие «миров» вбирает, соединяет в какой-то немыслимой, непостижимой и органичной целостности человеческая жизнь.

Следовательно, художественная разработка категории «мир» в бунинском тексте помогает художнику представить пространственность жизни как ее онтологическое качество. Жизнь, если попытаться ее определить в пространственном аспекте, – есть «вместилище» и «протяженность» («…в мире есть разлуки, болезни, горести, несбыточные мечты <…> и смерть» (6, 28); «Исповедовали наши древнейшие пращуры учение о “чистом, непрерывном пути”» (6, 81); вечная перспектива («Детство понемногу стало связывать меня с жизнью…» (6, 11)); «расширение» («Мир все расширялся перед нами» (6, 19); «…втайне я весь простирался в нее» (6, 152)); есть ограничение себя, замыкание в чем-то («…отрешился от жизни дома, замкнулся в своем сказочно-святом мире» (6, 45)); есть стремление-«простирание» к идеальному состоянию мира, к смыслу, к спасению («…с крепкой верою <…> звучат земные прошения великой ектений: о свышнем мире и спасении душ наших» (6, 76)); есть соединение, соприсутствие «полюсов» и «пределов» («И во всем была смерть, смерть, смешанная с вечной, милой и бесцельной жизнью!» (6, 105)).

Разработка «пространственной» стороны жизни продолжена художником целым рядом повторяющихся образов и мотивов, развивающих и углубляющих тему «дороги» и «дома». К их числу прежде всего относится образ окна, уже упоминаемый ранее и традиционно «нагруженный» семантикой и символикой «сообщаемости», коммуникации, выхода за пределы.

Текст изобилует образами самых разных окон. Это окно детской комнаты Алеши Арсеньева, которое возникает в самом первом воспоминании героя и в которое потом «все глядела <…> с высоты какая-то тихая звезда» (6, 10); это окна домов в Каменке и Батурино («завешенные окна», «раскрытое окно», «старинные окна с мелкими квадратами рам», «открытое окно»); это «полузавешанные окна столовой» в доме Лики; окна заброшенного дома, хранящие тайну запустения; «узкие окна» церковки Воздвиженья, в которые «все печальнее синеет, лиловеет умирающий вечер» (6, 75); это огреваемые солнцем «пыльные окна» «шапочного заведения»; окно редакции, в которое во время размолвки с Ликой «грозно синела зимняя ночь» (6, 227); это «в высоте над алтарем сумрачно» умирающее «большое многоцветное окно» костела в Витебске (6, 250); «бесконечно грустное окно» петербургского номера; «высоко от пола отстоящее окно» библиотеки; «забитые окна летнего ресторана» «в малорусском городе»; «черные окна» спальни после ухода Лики и т. п.

Уже такой перечень примеров раскрывает не только предметную изобразительность бунинского текста и психологическую подоплеку образа, но и феноменологический принцип его функционирования. Однако в данном случае нас интересует опора Бунина на традиционный символизм и связь этого образа с художественной философией книги. Наблюдения показывают, что «окна» в жизни Арсеньева появляются при всей их бытовой и интерьерной «непреднамеренности» все же не случайно. Они так или иначе сопровождают «переходы» жизни героя в иные качества и состояния, выступают в качестве «сигналов» приобщения, прикосновения к иному «выходу» в другие пространства и «миры». Вспомним, например, как происходит расставание Арсеньева с младенчеством: «Так постепенно миновало мое младенческое одиночество, <…> однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал легкий и таинственный полусвет в комнате, а в большое незавешенное окно – бледную и грустную осеннюю луну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы, такую грустную, <…> что и мое сердце сжали какие-то несказанно сладкие и горестные чувства, те самые, как будто, что испытывала и она. <…> Но я уже знал, помнил, что я не один в мире» (6, 15). «Большое незавешенное окно» – знак открытости, готовности детской души к «расширению» своего мира.