Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [49]

Почему нельзя наглядеться на старые деревья, откуда это томительное желание «понять, разгадать и навсегда запечатлеть в себе их образы»? Может быть, от глубинно осознаваемой аналогии с собственно человеческим существованием, с его тайной?

Дерево, древнейший символ жизни, эквивалент бессмертия, вероятно, в наибольшей степени воплощает для человека аспект «живого» в природе и космосе, чрезвычайно значимый в человеческом самоопределении и напрямую с ним соотносимый. Именно так прочитывается фрагмент о расцветающем дереве: «Удивителен весенний расцвет дерева. А как он удивителен, если весна дружная, счастливая! Тогда то незримое, что неустанно идет в нем, проявляется, делается зримым особенно чудесно. Взглянув на дерево однажды утром, поражаешься обилию почек. <…> А еще через некий срок внезапно лопаются почки – и черный узор сучьев сразу осыпают несметные ярко-зеленые мушки. А там надвигается первая туча, <…> свергается первый теплый ливень – и опять, еще раз совершается диво: дерево стало уже так темно, так пышно <…> раскинулось крупной и блестящей зеленью так густо и широко, стоит в такой красе и силе молодой крепкой листвы, что просто глазам не веришь. <…> Нечто подобное произошло и со мной в то время» (6, 92–93).

Тема «живого» в природе, связанная с образами деревьев, усилена тем еще, что здесь ярче других как «спутница» героя представлена вечнозеленая ель. Любопытно, что полнота и зрелость древесной «жизни» измеряется в «Жизни Арсеньева» вполне человеческой мерой – веком, то есть тем временным пространством, которое отпущено человеку на земле. В книге речь идет преимущественно о вековых, столетних деревьях: «красовалось много вековых лип» (6, 86); «великолепный столетний клен» (6, 85); «наша заветная столетняя ель» (6, 99); «цвела и сладко пахла столетняя липа» (6, 131). Более того, посягательство на такое дерево, вырубка его может означать вероятную близкую смерть. Подобным образом воспринимается рассказ о смерти приказчика, убитого «деревом, которое, по его распоряжению, рубили в саду» (6, 85).

Такое впечатление усиливается еще за счет того, что перед нами на самом деле даже не рассказ, а восстановленная памятью картина, представившаяся тогда Арсеньеву и уже навсегда оставшаяся в его воображении: «большой старый сад, <…> перекресток двух аллей и на нем – великолепный столетний клен, который раскинулся и сквозит на ярком и влажном утреннем небе своей огромной раскрытой вершиной <…> и в могучий, закаменевший от времени ствол которого <…> все глубже врубаются мужики, <…> меж тем как приказчик, засунув руки в карманы, глядит вверх на вздрагивающую в небе макушку дерева. <…> А дерево вдруг крякнуло, макушка внезапно двинулась вперед – и с шумом, все возрастая в быстроте, тяжести и ужасе, ринулась сквозь ветви соседних деревьев на него» (6, 85).

А растущие – живущие – деревья, и это также очень важно для Бунина, всегда устремлены в небо: «Небо и старые деревья» (6, 86); «…наша заветная столетняя ель, поднимающая свою острую чернозеленую верхушку в синее яркое небо» (6, 99); «Необыкновенно высокий треугольник ели <…> по-прежнему возносился <…> в прозрачное ночное небо, где теплилось несколько редких звезд, <…> настолько бесконечно далеких и дивных, истинно Господних, что хотелось стать на колени и перекреститься на них» (6, 120); «… великолепный столетний клен, который раскинулся и сквозит на ярком и влажном небе своей огромной раскрытой вершиной» (6, 85).

Вертикальность формы, а также одновременная принадлежность трем мирам[159] обеспечивают дереву одно из первых мест среди символов космической целостности, согласованности, взаимосвязи различных аспектов бытия. Тем самым бунинское дерево очень органично включается в «четверичную» модель мира и жизни, его составляющей, проявляя по-своему устремленность земли к небу, извечную их взаимообращенность. Существенна как «вершинная» жизнь деревьев, так и их «укорененность» на земле (в земле!), их «бесконечно разнообразные ветви, листья», стволы, их цветы, сладкий запах и т. п.

Особая включенность древесной «жизни» в человеческий мир героя достигается не за счет ее антропоморфизации, это слишком бы упростило бунинскую концепцию, разрушило бы органику связей человека и природы. Речь идет о таком типе единства, который предполагает «нераздельность и неслиянность» природного, космического и собственно человеческого. «Живая данность» «картин с деревьями» «прорастает», как мы пытались показать, в подтекстовый сюжет, связанный с пребыванием человека уже в пространстве культуры, преобразующего с помощью ее символов и мифологем переживания природной реальности во фрагменты собственной.

Завершающим тему «деревьев» становится эпизод, когда Арсеньев, потеряв Лику, в состоянии тяжелейшего душевного кризиса возвращается к себе в Батурино. И как проекцию своей разрушенной жизни он находит во внешнем мире следы запустения и разорения: «все старое, какое-то заброшенное, бесцельное»; видит, как «бесцельный холодный ветер гнет верхушку заветной ели, торчащей из-за крыши дома, из жалкого в своей зимней наготе сада» (6, 285). Перед нами и фрагмент природной реальности, сохраняющей свою автономность (картина начала зимы), и одновременно проявлен-ность в окружающем мире экзистенциальной ситуации тупика, крушения надежд, когда герой испытывает реальную угрозу сломаться, подобно «верхушке заветной ели», совсем недавно еще столь гордо и независимо возносящейся «в прозрачное ночное небо».