Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [48]

Знаменательно, что «сухой блеск» «предосеннего солнца» из первого воспоминания сменяет «бледная и грустная осенняя луна», символизируя открывающуюся перед юным Арсеньевым мучительно-сладостную сложность жизни, соединенность в ней красоты и боли, цветения и смерти. Кстати, «вхождения» смерти в арсеньевский мир нередко также осуществляются посредством «окон». Так, известие о смерти бабушки связано с образом «раскрытого окна»: «А весной умерла бабушка. Стояли чудесные майские дни, мать сидела возле раскрытого окна. <…> Вдруг из-за амбаров выскочил какой-то незнакомый мужик, верховой и что-то ей весело крикнул. Мать широко раскрыла глаза и с легким и как будто тоже радостным восклицанием ударила по подоконнику ладонью. <…> Жизнь усадьбы опять была внезапно и резко нарушена» (6, 44). О болезни Писарева (затем последовала его смерть) Арсеньев узнает в комнате сестры Оли, «выходившей окном во двор» (6, 103). А само переживание смерти, которая, по выражению героя, «порой находит на мир истинно как туча на солнце», дается нередко на фоне «окон», соединенных с подчеркнутой цветовой и ритуальной символикой. Сравните: Надя, сестра Арсеньева, умирала в детской, где «было все то же: завешенные окна, полумрак, свет лампадки» (6, 43); во время панихиды по Писареву «в окна зала еще алел над дальними полями темный весенний закат, <…> и сквозь эту темноту и муть <…> горели восковые свечки» (6, 104). Освобождение же от тягостной власти реально присутствовавшей рядом смерти отмечено «настежь раскрытыми окнами на солнце и воздух» (6, 113).

Вообще «раскрытое окно» в бунинском мире означает обычно предельную открытость, разомкнутость человеческого существования, устремленность его «за пределы», незащищенность от контактов разного рода и готовность к ним: «…а за раскрытыми окнами сиял и звал в свое светлое безмолвное царство лунный сад. И я вставал, осторожно отворял дверь в гостиную. <…> Выйдя на балкон, я каждый раз снова и снова, до недоумения, даже до некоторой муки, дивился на красоту ночи» (6, 120).

Напротив, когда перед нами состояния крайнего «сужения» человеческого мира, сосредоточения «на одном», когда существование становится только болью, только отчаянием, только остро переживаемой утратой Другого, невозможность любой коммуникации с миром закрепляется, означивается в тексте мотивом «забитых» или «черных» окон. Именно так прочитывается образ «пустого городского сада с забитыми окнами летнего ресторана» в «глухом малорусском городе» в ряду других не менее значимых примет: «безлюдные улицы», «узкие тротуары», «черные сады за заборами» и т. п. Все это знаки неизбывного горя и невозможности его избыть. Ощущение закрытости, сжавшейся в пространство без выхода жизни усиливается семантикой «глухого»: образ «глухого малорусского города» продолжается затем в тексте образом «спальни в неподвижном молчании», за «черными окнами» которой «ровно кипит в темноте ночной дождь глухой осени» (6, 282). Затем «черное окно» возникает еще раз как сигнал остающихся без отклика (семантика черного как «поглощающего» цвета) экзистенциальных усилий героя: «Я устроился <…> в углу <…> и упорно смотрел в черное окно гремящего вагона, чтобы никто не видел моих слез» (6, 284).

И только потом, в финале, возможность разрешения внутренней драмы, возможность хоть какого-то выхода из замкнутого пространства боли и восстановления связей с миром опредмечена в тексте «полузавешанными окнами столовой» в доме Лики, где герой провел с ней много дней и куда он устремился с «дерзостью отчаяния», чтобы узнать о ее судьбе.

Следовательно, «система окон» обеспечивает, если можно так сказать, процессы взаимообщения и взаимообращенности «содержаний», качеств, состояний разного рода в пространстве жизни, работая тем самым на общую концепцию преодоления времени. Другими словами, «окна» в бунинском тексте связаны с темой «наполняемости» жизни, «диалогов», ее составляющих.

Иные аспекты и стороны призваны обозначить образы деревьев, также достаточно ярко представленные здесь и традиционно обладающие богатым символическим содержанием.

На самом деле, Арсеньев не случайно очень остро, лично переживает особую красоту и особую жизнь окружающих его деревьев, вступает ними в особое общение, поддается их власти. Один из самых ярких эпизодов, открывающих тему «дерева» в книге, связан с воспоминаниями о бывшем родовом поместье, проданном и заброшенном новыми владельцами, пребывающем в пленительном запустении: «А сад за домом был, конечно, наполовину вырублен, хотя все еще красовалось в нем много вековых лип, кленов, серебристых итальянских тополей, берез и дубов, одиноко и безмолвно доживавших в этом забытом саду свои долгие годы, свою вечно юную старость, красота которой казалась еще более дивной в этом одиночестве и безмолвии, в своей благословенной, божественной бесцельности. Небо и старые деревья, у каждого из которых всегда есть свое выражение, свои очертания, своя душа, своя дума, – можно ли наглядеться на это? Я подолгу бродил под ними, не сводя глаз с их бесконечно разнообразных вершин, ветвей, листьев, томясь желанием понять, разгадать и навсегда запечатлеть в себе их образы» (6, 86).