Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [35]

Кроме диахронности и треххронности, исследователь выделяет и использование Буниным антиципации, то есть многозначных деталей, намекающих на долженствующее произойти и подготавливающих его, а также употребление им будущего в прошлом (совершившегося будущего)[119]. Например, при появлении в летнем ресторане «высокого офицера с продолговатым матово-смуглым лицом» упоминается о том, какую роль сыграет этот человек впоследствии в жизни Арсеньева.

Все эти приемы, трансформирующие хронотоп, точнее хронотип произведения в целом, призваны запечатлеть «время преодоленное», «выходы» сознания, человеческой субъективности в иное, подлинное измерение времени. Сравните: «Это совсем, совсем не воспоминание: нет, просто я опять прежний, совершенно прежний. Я опять в том же самом отношении к этим полям, к этому полевому воздуху, к этому русскому небу, в том же самом восприятии всего мира»[120].

Бунин сам прекрасно понимал новый характер создаваемого им хронотопа. Об этом речь идет, например, в одном из разговоров с Г. Кузнецовой: «Говорили о романе, как <…> писать его новым приемом, пытаясь изобразить то состояние мысли, в котором сливаются настоящее и прошедшее, и живешь и в том, и в другом одновременно»[121].

Следовательно, в «Жизни Арсеньева» мы вновь выходим к проблеме вытеснения хронотопа «топохроном», к проблеме «опространствливания» формы, поскольку «на месте исчезнувшего времени <…> оказывается новое дополнительное пространственное измерение»[122].

Пространственная ориентация Бунина-художника здесь более чем очевидна и носит ключевой, организующий содержание и поэтику произведения характер. «Проработанность» пространства автором, его особое пристрастие к разного рода атрибутам пространственности ярко представлены, во-первых, внешней, словесно-фактурной и изобразительной, стороной художественного мира книги, во-вторых, определяют его структуру и выводят в конечном итоге к онтологии мирочувствования писателя.

Насыщенный и очень динамичный образ пространства сразу обозначается двумя ведущими сквозными темами: простора, широты, дали, беспредельности и ограниченности, замкнутости. Эти темы, взаимодействуя в острой оксюморонной сопряженности, формируют «пространственный словарь» текста, выдающий в бунинском означивании традиционную нетрадиционность. Слова-индексы и лексические блоки, с помощью которых складывается такой словарь, распределяются следующим образом: с одной стороны, это «пустынные поля»; «безграничное снежное море», летом – «море хлебов»; «даль полей»; «бездонное синее небо»; «поднебесный простор»; «поля, поля, беспредельный океан хлебов»; «поля простиравшиеся», «великий простор, без всяких преград и границ»; «на великих просторах»; «необозримая черная пашня»; «все было просторно»; «дали пустых окрестностей»; «дичь, ширь, пустыня»; «мир стал шире»; «река, пропадавшая вдали»; «бесконечные снежные и лесные пространства» и т. п.; с другой – лексика и образы, объединенные семантикой дома, обители, «родного гнезда»: «душа начинает привыкать к новой обители»; «простая, милая и уже знакомая юдоль»; «вечная небесная обитель»; «шел к дому»; «тихая обитель»; «отчая обитель»; «наш старый дом»; «сад за домом»; «в саду на балконе за чаем»; «уют, жилье»; «дом помолодел»; «разлука со всем родные гнездом»; «наше гнездо»; «заветное гнездо»; «возвращался домой»; «новое возвращение под отчий кров» и т. п.

Самое первое воспоминание Арсеньева также связано с пространственным образом: «Я помню большую, освещенную предосенним солнцем комнату, его сухой блеск над косогором, видом в окно на юг» (6, 9). И далее, при описании закрытых пространств, Бунин настойчиво, очень активно использует образ окна, он становится лейтмотивным, что дает основания говорить об опоре автора на традиционный символизм этого образа (окно как знак выхода за пределы, как символ любой коммуникации[123]) и обеспечивает органику взаимопереходов, сопряженности разных пространств и миров.

Простор, в свою очередь, актуализирует в мирочувствовании героя «зов пространств», «прорастает» в качества души Арсеньева, которые не раз прямо обозначены в тексте («чувство дали, простора», «вечная жажда дороги, вагонов», «кочевая страсть», «вот и я бродник», «хочу жить в кибитке», «олень кочующий», «радость от сознания возможности куда-нибудь поехать» и т. п.) и которые побуждают его все к новым и новым путешествиям и поездкам. В «Жизни Арсеньева» при сравнительно небольшом объеме книги огромное количество больших и маленьких перемещений: из Каменки в Батурино и Васильевское; из Батурино в Елец, Орел, Смоленск, Полоцк, Витебск, Малороссию, Петербург и Москву; из России во Францию. Тема «бега через Россию» и за ее пределы еще более расширяет и без того уже репрезентативный «пространственный словарь» текста: вводятся «дорожные» образы и впечатления, обширная лексика путешествий: «поэзия забытых больших дорог»; «вагоны “дальнего следования”»; «убеленный снежной пылью поезд»; «жаркое вагонное тепло»; «ждал на вокзале»; «провожал поезда на станции»; «толчок вагона»; «холодный вокзал»; «простор, белый вокзал»; «большой вокзал»; «на вокзале, в бесконечном ожидании поезда»; «вскочил в вагон»; «выскочил из вагона»; «в вагоне брезжит день»; «безлюдные станции и полустанки»; «боковая платформа»; «кинулся на платформу»; «пустился в странствия»; «ходил пешком, плыл»; «закатиться по большой дороге»; «скакать под вечер по большой дороге»; «погнал по большой дороге»; «ехал по большой дороге»; «вижу себя на полпути»; «дорога мучительно долга» и т. п.