Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [33]

Уже названием книга обращена к актуальным философским и мироотношенческим идеям эпохи, выдает феноменологическую и экзистенциальную направленность авторской позиции. Смысл названия как некой исходной точки в формировании и прочитывании концепции проясняется при сопоставлении «Жизни Арсеньева» с кругом произведений, названных сходным образом. Русская литература прошлого века запомнилась заголовками несколько иного рода: «История Пугачева», «Обыкновенная история», «История моего современника», «Былое и думы», «Герой нашего времени», «Обломов», «Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука» или «Жизнь и похождения Т. Тростникова», «Житие одной бабы» и т. п. Если «жизнь» выносится в заголовок, то в сопровождении с «похождениями» и «приключениями» или «поднимается» автором до «жития». В XX в. использование «жизни» в названиях литературных произведении значительно расширяется, что симптоматично, несмотря на разницу содержаний, связываемых в той или иной книге с этой категорией. Сравните: «Моя жизнь», «Жизнь человека», «Жизнь Василия Фивейского», «Жизнь Матвея Кожемякина», «Жизнь Клима Самгина», «Дни нашей жизни», «Чаша жизни», «Жизнь господина де Мольера», «Сестра моя, жизнь» и т. п.

Дело в том, что именно категория жизни стала означать для философа и художника XX в. то спасительное динамическое и разомкнутое пространство, где, наконец, оказалось возможным и достижимым преодоление классической оппозиции – разделенности мира «я» и «не-я», субъекта и объекта, сознания и материи, личности и бытия, души и космоса. Заголовки помянутых здесь произведений разных авторов есть знак общей устремленности художественного сознания к освоению новых, иных, чем в прошлом веке, принципов взаимоотношений человека и мира.

Показательно, что, создавая произведение на автобиографической основе, Бунин избегает и чеховского названия «Моя жизнь», как бы отметая с порога все попытки отождествления автора и героя-повествователя. Опровергая суждения ряда современников, воспринявших «Жизнь Арсеньева» как лирическую биографию самого писателя, он утверждал, что его книга автобиографична лишь на столько, на сколько автобиографично любое художественное произведение, в которое автор непременно вкладывает себя, часть своей души. Бунин называл книгу «автобиографией вымышленного лица»[112].

Кроме того, при всей близости автора и героя, в названии задается определенная дистанция между ними, предполагается объективация личного опыта, его общезначимость, разомкнутость в область общих для всех проблем и ценностей. Может быть, поэтому художник не сохранил первоначального заголовка – «Книга моей жизни», а также посчитал избыточным, подобно М. Горькому или Л. Андрееву, вносить в название не только фамилию, но и имя героя, предполагающее заявку на особую автономность, интимность, исключительность воссоздаваемого «образа жизни». Думается, не случаен и отказ Бунина, так дорожившего личностно окрашенным проживанием каждого мгновения бытия, от абстрактного и несколько претенциозного «Жизнь человека».

Итак, предположим, исходя из названия, что категория жизни выдвигается автором на первый план. Подзаголовок «Юность» как напоминание о «генетических» корнях бунинского метода есть одновременно отсылка к родственной художнику толстовской традиции изображения человеческой души в ее текучести, изменчивости и обозначение иного подхода, иного видения мира в его прошлом и настоящем (не случайно название завершающей части трилогии Толстого у Бунина уходит в подзаголовок). Бунина интересует не определенная пора, эпоха человеческой жизни (сравните: «Детство», «Отрочество», «Юность», «Детские годы Багрова-внука» и т. п.), а жизнь как некая целостная реальность, «органическая целостность, внутри которой <…> нет различения материи и духа, бытия и сознания»[113].

Задачей художника не является также изображение полного или неполного биографического цикла, для него важна возможность, открываемая книгой, «пишущейся и переживаемой в процессе писания как жизнь», приобщения к тайне жизни, «вхождения» в эту тайну. Особенно дорогие, запомнившиеся моменты такого «вхождения» специально обозначены, выделены в тексте. Вот лишь немногие из них: «Может быть, и впрямь все вздор, но ведь этот вздор моя жизнь, и зачем же я чувствую ее данной вовсе не для вздора и не для того, чтобы все бесследно проходило, исчезало?» (6, 89); «…и все что-то думал о человеческой жизни, о том, что все проходит и повторяется, <…> но за всеми этими думами и чувствами все время неотступно чувствовал брата» (6, 91–92); «Пели зяблики, желтела нежно и весело опушившаяся акация, сладко и больно умилял душу запах земли, молодой травы. <…> И во всем была смерть, смерть, смерть, смешанная с вечной, милой и бесцельной жизнью!» (6, 105); «…все-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире? И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей <…> есть беспорядочное накопление впечатлений, картин и образов, <…> есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющее течения несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем, а еще – нечто такое, в чем как будто и заключается некая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить. <…> “Вы, как говорится в оракулах, слишком вдаль простираетесь…” И впрямь: втайне я весь простирался в нее. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом?» (6, 152–153); «Ужасна жизнь! Но точно ли “ужасна”? Может, она что-то совершенно другое, чем “ужас”?» (6, 233); «Снова сев за стол, я томился убожеством жизни и ее, при всей ее обыденности пронзительной сложностью» (6, 238); «Жизнь и должна быть восхищением» (6, 261).