Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [34]

Авторская интенция, как бы «схваченная» этими отдельными высказываниями-воплощениями, напитана во многом идеями философии жизни. Сравните, например, приведенную здесь большую цитату из бунинского текста (6, 151–152) с рассуждением А. Бергсона: «Замысел жизни, единое движение, пробегающее по линиям, связывающее их между собою и дающее им смысл, ускользает от нас»[114]. Жизнь не знает различения материи и духа (6, 91–92), совмещает полюсы бытия (жизнь – смерть, земное – небесное (6, 105)), воплощает, несет в себе творческую динамику этого бытия (6; 238, 261). Жизнь можно улавливать, постигать, вероятно, только с помощью «простираний» – интуиции, все новых «проживаний», а отнюдь не с помощью рациональных, логических операций (6, 153).

Далее, входя в текст книги, мы увидим, насколько оказалась созвучной Бунину-художнику надличностная направленность названной философии, онтологизация в ее трактовках таких утвердившихся понятий антропологии, как дух, память, жизнь. Сейчас нам важно наметить самые очевидные точки схождений.

Бесспорно, что Бунину, в отличие от Горького и Андреева, испытавших особенно сильное влияние ницшевского варианта философии жизни, более близки идеи той линии, которая представлена именами А. Бергсона (концепция интуитивного постижения жизни, разработка проблемы времени), В. Дильтея (герменевтическая направленность, обращенность к сфере исторического опыта, духовной культуры), отчасти С. Кьеркегора (тема широты сознания как формы экзистенции, отношение к смерти как к конститутивному элементу самой жизни – сравните его высказывание: «Мышление к смерти уплотняет, концентрирует жизнь»[115]). Эта линия затем блестяще продолжена европейской и русской философией XX в. Книга поэтому обнаруживает интересные схождения, «ситуации встречи» Бунина и Гуссерля, Хайдеггера, Флоренского, Н. Лосского с его работой «Обоснование интуитивизма», Н. Бердяева, Г. Шпета и др. Писатель, творя в книге собственную художественную философию, достигает глубочайшего проникновения в мир человеческой субъективности, открывая новые универсальные качества этой субъективности, возможности ее подлинного бытия в мире. Чутко, силой потрясающей интуиции отзываясь на потребности современной культуры, Бунин в своем стремлении преодолеть разделенность «я» и «не-я» избирает в качестве центральной проблему времени как наиболее «беспощадного» к человеку измерения объективного.

«Жизнь Арсеньева» – это книга о прошлом, достаточно скрупулезно восстанавливающая детство и юность героя, его историю любви. Однако, как уже отмечалось, Бунин не придерживается последовательности событий, не стремится восстановить определенный исторический и биографический цикл (как в хрониках Аксакова), не выступает с концепцией определенной поры человеческой жизни (как Л. Толстой), не создает некий общенациональный миф на православной основе (как И. Шмелев). Его задача, если можно так сказать, философского свойства – достичь и запечатлеть «освобождение от времени» в аспекте главной проблемы всей книги – проблемы человеческой жизни.

Бунинская трактовка времени в «Жизни Арсеньева» достаточна широко обсуждалась в литературоведении[116]. Наиболее современной представляется точка зрения Ю. Мальцева. Он сопоставляет «Жизнь Арсеньева» и «В поисках утраченного времени», усматривая сходство позиций Бунина и Пруста прежде всего в их отношении к памяти. Действительно, у того и другого художника мы находим «не воспоминание, а память, то есть некую совершенно особую духовную сущность, понимаемую художником как суть искусства и даже жизни (Пруст писал, что память – это не момент прошлого, а нечто общее и прошлому и настоящему, и гораздо существеннее их обоих, и что память, в отличие от воспоминания, дает не фотографическое воспроизведение прошлого, а его суть, и потому несет такую радость и дает такую уверенность, что делает безразличной смерть: все это мог бы повторить и Бунин)»[117]. Память для него подобна тому особому сну, о котором говорится в финале «Жизни Арсеньева» и который воскрешает любимую женщину героя такой, какой она была «тогда, в пору <…> общей жизни и общей молодости», но с «прелестью увядшей красоты» на лице и «с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда» (6, 288). Вот яркий бунинский образ памяти и творчества, дарующих в определенном смысле «безразличие к смерти».

Прошедшее для Бунина «не стало бывшим», оно заново переживается в момент писания, переводится во «вневременное измерение». Ю. Мальцев, исследуя в трансформациях повествовательной структуры феномен исчезновения «реального», «повествовательного» времени, реальной его последовательности, отмечает постоянно присутствующую в тексте диахронность, которая нередко заменяется треххронностью, когда «память охватывает одновременно два момента прошлого (событие и последующее воспоминание-переживание этого события) и соединяет их с настоящим воспоминанием об этих двух моментах прошлого глаголом настоящего времени “вспоминаю”»[118]. Например: «Сколько раз в жизни вспоминал я эти слезы! Вот вспоминаю, как вспомнил однажды лет через двадцать после той ночи. Это было на приморской бессарабской даче» (6, 267). Или тот фрагмент в конце четвертой части, когда приезд великого князя в Орел в далекий весенний день юности Арсеньева (в конце прошлого века) сменяется похоронами великого князя на юге Франции несколькими десятилетиями спустя, описываемыми в настоящем времени: «Неужели это солнце, что так ослепительно блещет сейчас и погружает вон те солнечно-мглистые горы в равнодушно-счастливые сны о всех временах и народах <…> ужели это то же самое солнце, что светило нам с ним некогда?» (6, 187).