Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [32]

Итак, во второй главе мы попытались проанализировать пространство как определяющий структурный и смыслообразующий компонент художественного мира в произведениях Бунина 19101920-х гг., уделив основное внимание таким разным по содержанию произведениям, как «Тень птицы» и «Суходол». Вместе с тем выбранный нами аспект анализа позволяет считать эти произведения типологически сходными, поскольку в них наиболее ярко и показательно для указанного периода реализовано стремление художника к «преодолению» времени. Рассмотренные в контексте общей проблемы, они помогают прояснить некоторые закономерности, существенные для понимания художественной философии писателя.

Если говорить конкретно, то образы пространства в «Тени птицы», а также в рассмотренных нами более поздних новеллах и «Суходоле» строятся по контрасту. В первом случае пространство организовано темой простора, широты, открытости, во втором доминирует тема замкнутости, ограниченности, закрытого, «глухого» пространства. Повторяющийся мотив яркого сменяется мотивом темного, а подчеркнутая «витальность», многокрасочность, предметность представленной реальности с обилием живых, запоминающихся деталей и подробностей вытесняется в «Суходоле» иллюзорностью, игрой воображения, подменяющей действительную жизнь стихией сюрреальности и сновидений. Сам характер возвращения в прошедшее разного качества. В «Тени птицы» это переживаемая героем серия «встреч» с прошлым человечества в различных его событиях, лицах, традициях и смыслах, призванных продемонстрировать продолжающуюся жизнь этого прошлого, его принадлежность вечному пространству культуры. В «Суходоле» действует механизм возвратного движения к одному месту, к одним событиям и людям. При этом, возвращаясь в прошлое, суходольцы так и не могут, в отличие от героя «Тени птицы», по-настоящему к нему приблизиться, испытать чувство подлинной встречи. Отчетливо это проявляется в финале, когда речь идет о невозможности для суходольцев указать место, где похоронены умершие родственники, в то время как в «Тени птицы» повествователь, напротив, сполна переживает трепет прикосновения к самим истокам человеческой культуры, находясь вблизи легендарных могил Авраама и Сарры, Лазаря, Девы Марии. Также красноречиво и отсутствие храма в жизни суходольца.

Размышляя над этими двумя вещами, мы можем обнаружить довольно горькую истину: оценить и обрести «свое», родное оказывается значительно труднее, чем чужое. Так проявляется парадоксальность бунинской топологии; самое близкое является непреодолимо далеким, а далекое, чужое ощущается и обретается как «свое», близкое, данное тебе. Эта пространственная закономерность таит в себе глубину и многозначность смысла.

Во-первых, при всей близости суходольцам и при всем понимании того, насколько порабощающим может быть влияние родовых структур на человека, автор «Суходола» осознает и показывает гибельность «культового» отношения к своему прошлому, закрывающего возможность подлинного приближения к нему и разумного использования его уроков. В таком отношении к традициям собственной культуры он усматривает зерна ее будущей катастрофической судьбы. В этом плане «Суходол» воспринимается как произведение пророческое – и не только о гибели дворянской усадьбы, но и о разрушительных трансформациях, грозящих всей национальной культуре. Отсюда эстетика «длящегося умирания», определившая выстраивание художественного мира в книге.

Во-вторых, при таком рассмотрении российская проблематика включается в проблематику судеб культуры в целом. Вспомним, что в «Тени птицы» речь идет о «Полях Мертвых», то есть, другими словами, художник полагает и показывает: продолжение жизни в культуре оплачивается ее смертью, разрушением в фактическом, историческом времени, а Суходол в этом контексте слишком «жив» еще, чтобы стать настоящим вневременного пространства культуры. Не случайно позднее, в 1930 г., когда Бунин уже считал судьбу русской культуры во многом исторически завершившейся, он создает цикл путевых этюдов «Странствия», в котором, наконец, обретает свою Россию. Один за другим возникают ее лики-«монастыри: Данилов – в Москве, Макарьевский – на Волге, монастырь Саввы с собором пятнадцатого века – Троицкая лавра; старинные поместья: Измайловская вотчина Алексея Михайловича, Троицкое-Румянцево, Остафьево, где кабинете Карамзина под стеклом лежат вещи Пушкина, и другие, не столь знаменитые, но столь же дорогие памятливому русскому сердцу места»[110]. С той же интонацией своего, русского и российского как уже навсегда обретенного и возвращенного вневременному написаны и «Жизнь Арсеньева», и «Темные аллеи». Такую трагически-утверждающую закономерность обретения традиций своего места в пространстве культуры открывает Бунин-художник рассмотренными нами произведениями 1910–1920-х гг.

Глава 3 Пространство жизни в книге «Жизнь Арсеньева»

§ 1. Главная книга писателя

«Жизнь Арсеньева» – главная книга И. А. Бунина. «При невеликом своем объеме <…> она обняла собою все написанное им до нее»[111], стала квинтэссенцией и, насколько это возможно в одном произведении, наиболее полным воплощением художественной философии писателя, вершиной его мастерства.