Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [37]

Потом была поездка в гимназию, на учебу, также очень важная для героя своими открытиями. Здесь, на Чернавской дороге, отживавшей свой век, герой «впервые почувствовал поэзию забытых больших дорог, отходящую в преданье русскую старину» (6, 56). Здесь, возле деревни Становой, он артистически пережил «ужас» встречи с воображаемыми разбойниками, которые как будто бы и вправду «не спеша идут наперерез <…> с топориками в руках» (6, 58), а возле города, бывшего некогда оплотом Руси, ощутил величие военных подвигов его жителей, первыми дававших знать Москве о нападении татар и первыми «ложившихся костьми за нее» (6, 59). Здесь же как контраст таинственно чарующему ощущению русской старины он увидел «еще никогда не виденный» поезд, похожий на «заводную игрушку» с домиками, «с быстрым и мертвым бегом колес» (6, 57). Но самое главное открытие Чернавской дороги отражено следующим признанием героя: «Несомненно, что именно в этот вечер впервые коснулось меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, <…> и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал ее прошлое и настоящее, ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и свое кровное родство с ней» (6, 57). Для героя значимость происшедшего и пережитого в этом путешествии акцентируется дважды повторенным «впервые» в сочетании с «еще никогда виденный», а также обилием ярких, волнующих подробностей и картин, соединенных с подчеркнутой эмоциональностью, личностной окрашенностью оценок, определений. Например, «прежние колеи» Чернавской дороги «вид имели одинокий и грустный», поезд выглядел «очень странно и занятно», Становая представилась «таинственной и страшной», а особенности России, с которой герой отныне и навсегда связан «кровным родством», «дикими, страшными и чем-то пленяющими» (6; 56, 57). В третьей книге Арсеньев дважды проделывает тот же путь, до уездного города и обратно. Первое путешествие «за Надсоном» памятно ему, скорее, возвращением домой в ту страшную ночь, когда «бешено понесло <…> настоящим ураганом, молнии засверкали по тучам <…> – и хлынул обломный дождь, с яростным гулом секший <…> под удары уже беспрерывные, среди такого апокалипсического блеска и пламени, что адский мрак небес разверзался над нами, казалось, до самых предельных глубин своих» (6, 125). Между тем этот «ад и потоп», представленный со всей силой художественной экспрессии, лично не переживается героем, все ярчайшие подробности как бы фиксируются со стороны – душой, сосредоточенной на другом, на внутреннем, герой захвачен иным переживанием – весь он «в полной власти новой любви» (6, 125).

Во втором путешествии – «всю дорогу до города <…> мужественно-возбужденная душа» героя «неустанно работала над чем-то» (6, 134). Это «над чем-то» воспринимается как знак потребности «какой-то перемены в жизни», освобождения от чего-то, «стремления куда-то» (6, 134). Однако неопределенность внутренней работы оборачивается затем для Арсеньева вполне определенным результатом: «В этот вечер я впервые замыслил рано или поздно, но непременно покинуть Батурино» (6, 137). И этот результат есть кристаллизация потребности реализовать себя в художественном творчестве. Поэтому советы Балавина о необходимости всерьез заняться образованием и литературой Арсеньев воспринимает как «еще одно подтверждение своим тайным замыслам покинуть Батурино» (6, 140).

В четвертой книге, описывая отъезд из Батурино, герой придает путешествию именно тот статус, который отчасти уже «вычитывался» в предыдущих поездках и который никак не сводится только к внешним перемещениям в пространстве и перемене мест. Он воспринимает и трактует «самое большое» свое путешествие как метафору жизненного пути, жизни человеческой: «Когда пришел поезд, я <…> вошел в людный третьеклассный вагон с таким чувством, точно отправлялся в путь, которому и конца не предвиделось. <…> То чувство <…> было правильно – впереди ожидал меня и впрямь немалый, небудничный путь, целые годы скитаний, <…> существования безрассудного и беспорядочного, то бесконечно счастливого, то глубоко несчастного, словом, всего того, что, очевидно, и подобало мне» (6, 161).

Используя этот мотив, Бунин, как мы видим, включает себя в общекультурную и литературную традицию, реализующую в разных вариациях известную мифологему «жизнь – путешествие, плавание». Однако проживание «постоянного» для художника всегда сопряжено с уникальностью, единственностью личного опыта, связано каждый раз с конкретной и неповторимой жизненной ситуацией. Отсюда такое внимание к деталям, обставляющим путешествие: поразительные белизна и свежесть снега, «зимние дорожные запахи», «первый телеграфный столб», «третьеклассный вагон» с равнодушными пассажирами, «докрасна раскаленная» железная печка, «на весь вагон дышавшая пламенем», «сухой металлический жар», «березовый и чугунный запах» этого пламени, «сизо-белый снег» за окнами и т. п. А кроме того, Бунин включает себя в известную традицию с тем, чтобы ее так или иначе переписать, представить обновленной. И потому в пятой книге в разговоре с Ликой Арсеньев объясняет свою тягу к путешествиям, и это объяснение содержит уже собственно бунинскую трактовку: «Люди постоянно ждут чего-нибудь счастливого, интересного, мечтают о какой-нибудь радости, о каком-нибудь событии. Этим и влечет дорога. Потом воля, простор, <…> новизна, которая всегда празднична, повышает чувство жизни, а ведь все мы только этого и хотим, ищем во всяком сильном чувстве» (6, 260). Дорога утоляет жажду праздника, потребность в полноте и остроте проживания жизни, но требует все новых и новых расставаний с любимыми, близкими людьми и потому соединяет в себе радость освобождения, встречи с неожиданным и боль, муку, чувство вины.