Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [126]
Чехов был одним из первых русских художников, который в своем творчестве реализовал концепцию целостного человека, воплотил идею более высокого типа единства личности с действительностью, выражаемую формулой «человек – это мир человека». Такое видение обусловило углубление «предметного психологизма», активизацию и обновление косвенных приемов изображения внутреннего мира человека. Л. Гинзбург очень точно отметила, что «реализм XIX века не знал еще этого слитного, сплошного течения переплетающихся подробностей внешней реальности и душевных движений персонажа»[440]. Развивая эти идеи, А. Чудаков показал, как в прозе Чехова утверждается «невозможность миновать тот вещный мир, который по праву своего присутствия перед глазами героя, вторгается в его сознание»[441]. Явления внешнего мира воскрешают события внутреннего, которые в свою очередь вновь связываются с внешним, создавая неразмыкаемую цепь. В рассказе «На подводе» художник последовательно воспроизводит динамику внутренних состояний героини, которые связаны с ее непосредственными впечатлениями и реакциями на внешний мир, вплетены в реальность:
«А дорога все хуже и хуже. <…> Въехали в лес. Тут уж сворачивать негде, колеи глубокие, и в них льется и журчит вода.
– Какова дорога? – спросил Ханов и засмеялся.
Учительница смотрела на него и не понимала: зачем этот чудак живет здесь? Что могут дать ему в этой глуши, в грязи, в скуке его деньги, интересная наружность, тонкая воспитанность? Он не получает никаких преимуществ от жизни и вот так же, как Семен, едет шагом, по отвратительной дороге, и терпит такие же неудобства. Зачем жить здесь, если есть возможность жить в Петербурге, за границей? И казалось бы, что стоит ему, богатому человеку, из этой дурной дороги сделать хорошую, чтобы не мучиться так и не видеть этого отчаяния, какое написано на лицах у кучера и Семена; но он только смеется, и, по-видимому, для него все равно и лучшей жизни ему не нужно. Он добр, мягок, наивен, не понимает этой грубой жизни, не знает ее так же, как на экзамене не знал молитв. Жертвует он в школы одни только глобусы и искренно считает себя полезным человеком и видным деятелем по народному образованию. А кому нужны тут его глобусы! <…>
Около старого Семена он казался стройным, бодрым, но в походке его было что-то такое, едва заметное, что выдавало в нем существо уже отравленное, слабое, близкое к гибели. И точно в лесу вдруг запахло вином. Марье Васильевне стало страшно и стало жаль этого человека, погибающего неизвестно для чего и почему, и ей пришло на мысль, что если бы она была его женой или сестрой, то всю свою жизнь, кажется, отдала бы за то, чтобы спасти его от гибели. Быть женой? Жизнь устроена так, что вот он живет у себя в большой усадьбе один, она живет в глухой деревне одна, но почему-то даже мысль о том, что он и она могли бы быть близки и равны, кажется невозможной, нелепой. В сущности вся жизнь устроена и человеческие отношения осложнились до такой степени непонятно, что, как подумаешь, делается жутко и замирает сердце.
“И непонятно, – думала она, – зачем красоту, эту приветливость, грустные, милые глаза бог дает слабым, несчастным, бесполезным людям, зачем они так нравятся”.
– Здесь нам поворачивать вправо, – сказал Ханов, садясь в коляску. – Прощайте! Всего хорошего!
И опять она думала о своих учениках, об экзамене, о стороже, об училищном совете; и когда ветер доносил справа шум удалявшейся коляски, то эти мысли мешались с другими. Хотелось думать о красивых глазах, о любви, о том счастье, какого никогда не будет»[442].
А вот другой пример из Чехова: «Потемки, колокольный звон, рев метели, хромой мальчик, ропщущая Саша, несчастный Лихарев и его речи – все это мешалось, вырастало в одно громадное впечатление, и мир Божий казался ей фантастичным, полным чудес и чарующих сил. Все только что слышанное звучало в ее ушах, и жизнь человеческая представлялась ей прекрасной, поэтической сказкой, в которой нет конца.
Громадное впечатление росло и росло, заволокло собой сознание и обратилось в сладкий сон. Иловайская спала, но видела лампадку и толстый нос, по которому прыгал красный свет» («На пути» (5, 474)).
Бунин, несомненно, опирался на открытия своего предшественника. «Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего» (9, 235), – признавался художник в своей книге о Чехове, имея в виду подробности предметной реальности произведений.
Бунин, как и Чехов, исследует психологию человека в «плотном» предметном окружении, в потоке текущей повседневности, развивая идею единства существования личности в неразложимости ее начал. Анализируется не просто сознание, а определенный тип мироотношения, складывающийся из сложной совокупности впечатлений, эмоциональных состояний, переживаний. Художнику важно явить единство бытового и сущностного, неразложимость разного рода непосредственных реакций на окружающее и высоких проявлений душевной жизни. По этому принципу, организующему повествовательную систему его произведений, выстраивался мир бунинского персонажа: «Все слышнее доносился нудный стон голодных кабанов, – и вдруг этот стон превратился в дружный и мощный рев: верно, кабаны заслышали голоса кухарки и Оськи, тащивших к ним тяжелую лоханку с месивом. И, не кончив дум о смерти, Тихон Ильич кинул папиросу в полоскательницу, надернул поддевку и поспешил на варок. Широко и глубоко шагая по хлюпающему навозу, он сам отворил закуту – и долго не сводил жадных и тоскливых глаз с кабанов, кинувшихся к корыту, в которое с паром вывалили месиво. Думу о смерти перебивала другая: покойный-то покойный, а этого покойного, может быть, в пример будут ставить. Кто он был? Сирота, нищий, в детстве не жравший по два дня куска хлеба… А теперь?» (3, 49). Этот фрагмент из «Деревни» прекрасно иллюстрирует, как конкретное душевное состояние героя, дающее представление о его внутренней жизни в целом, постигается через ту разнокачественность содержания реальности, которая подключается к его психической деятельности. Подробности и приметы, относящиеся к разным срезам бытия человека – бытовому, природному, социальному, сущностному, – взаимодействуя друг с другом, переплетаются в «сплошном течении» с душевными движениями персонажа. Подобный прием, как уже указывалось, был блестяще освоен Чеховым. Сравните, как он передает состояние Анисима (рассказ «В овраге») в тот момент, когда тот уезжает из села после свадьбы: «Когда выезжали из оврага наверх, то Анисим все оглядывался назад, на село. Был теплый, ясный день. В первый раз выгнали скотину, и около стада ходили девушки и бабы, одетые по-праздничному. Бурый бык ревел, радуясь свободе, и рыл передними ногами землю. Всюду, и вверху, и внизу, пели жаворонки. Анисим оглядывался на церковь, стройную, беленькую – ее недавно побелили, – и вспомнил, как пять дней назад молился в ней; оглянулся на школу с зеленой крышей, на речку, в которой когда-то купался и удил рыбу, и радость колыхнулась в груди» (10, 159).
