Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [125]

Изображая провинциального русского человека и оценивая его судьбу универсальной бытийной мерой, Бунин, как мне кажется, созвучен тютчевской трактовке: «И гроб опущен уж в могилу / И все столпилося вокруг… / Толкутся, дышат через силу, / Спирает грудь тлетворный дух. <…> / А небо так нетленно-чисто, / Так беспредельно над землей… / И птицы реют голосисто / В воздушной бездне голубой»[432]. Мы видим, что, как и в тютчевском стихотворении, в рассказе Бунина дыхание подлинной жизни – вне храма, вне обряда и церковных таинств и вне города. Оно – в природе, живущей по своим, не зависящим от человека законам: «На Святой, на Фоминой по целым дням трезвонили колокола над городом – и казалось, что это трезвон в честь ее новой жизни, ее первой радостной весны. А вкуса к жизни уже не было. <…> Почти каждый день она бывала в Никольской церкви – и всегда ужасно утомлялась. <…> Все слеза набегала на ее левый глаз, и все подтирала она ее за обедней батистовым платочком, устало глядя на иконы над царскими вратами. Ноги ныли, в церкви было жарко, душно, многолюдно. Горячо пылали свечи, горячо лился солнечный свет на толпу из купола. <…> С тоской чувствовала она, что не о чем стало ей молиться. <…> Однажды в апрельский день она пошла в кладбищенскую рощу – хотела просто погулять, развлечься, вспомнить прежнее, молодое время, а сказала кухарке, что хочет посмотреть могилу мужа. Было тепло, легко, все радовало – и воздух, и небо, и белые облака, и весенний простор» (4. 214). В таком контексте особый смысл как знак причастности миру живого, настоящего обретает имя Желудь, а также указание на иную национальную принадлежность другого персонажа (серб) как знак иной родины, где «синее море, белый пароход» (4, 207).

Рассказ Бунина по уровню обобщения можно считать микро-романом, настолько объемна здесь трактовка человеческого существования. В рассказе явлены многие сюжеты и темы русской классики. А символический образ «чаши жизни» получает острое экзистенциальное звучание. Этот образ органичен в ряду других символических обобщений творчества художника 1910-х гг. Достаточно вспомнить образ платка, изношенного кухаркой наизнанку в ожидании праздника – именно с таким платком сравнивает свою жизнь главный герой повести «Деревня» Тихон Красов, переживающий настоящую драму своего существования.

Если в бунинском рассказе травестируется позиция Штольца – рационально «использовать» дар жизни, то в фельетоне М. Булгакова с тем же названием травестируется сам символ. В этом «веселом московском рассказе с печальным концом» (1923) один советский начальник Пал Васильич перед неизбежным арестом за растрату пьет, как он сам говорит, «чашу жизни»: «Переутомился я, друзья!

Заела меня работа! Хочу я отдохнуть, провести вечер в вашем кругу! Молю я, друзья, давайте будем пить чашу жизни! Едем! Едем!»[433]. У Пала Васильича «лицо красное, и портвейном от него пахнет». Повествование ведется от лица рассказчика, который подвергся искушению этой «чашей жизни»: «Истинно, как перед Богом, скажу вам, гражданин, пропадаю через проклятого Пал Васильича. <…> Соблазнил меня чашей жизни, а сам предал, подлец!»[434]

Рассказчик получает от Пала Васильича «дьявольские деньги» – 500 миллионов, которые в конечном счете губят его: приводят к аресту и увольнению со службы. Очевидно, что Пал Васильич стал своеобразным предшественником Степана Богдановича Лиходеева в романе «Мастер и Маргарита», как, впрочем, повторилась в романе и разыгранная в фельетоне ситуация с деньгами. Тем самым стихами Пастернака, рассказом Бунина и фельетоном Булгакова – произведениями хронологически близкими – литература XX в. не только ярко продемонстрировала самую живую связь с традицией, но и четко обозначила те полюса, вокруг которых складывалось и складывается интерпретационное поле универсального символа «чаша жизни».

Глава 6 Чеховская тема в прозе художника

Проблема «Бунин и Чехов» имеет давнюю традицию изучения. Еще дореволюционные критики настойчиво искали у Бунина чеховские «мотивы». А. Измайлов, например, категорично считал художника «только одним из многих, завороженных, зачарованных, увлеченных Чеховым»[435]. Сам Бунин, любивший Чехова и ценивший его как замечательного мастера, решительно отвергал его влияние, как, впрочем, и влияние кого-либо другого из классиков на свое творчество: «Я, сколько себя помню, никогда никому не подражал»; «…решительно ничего чеховского у меня никогда не было» (см. об этом подробнее: 9; 561, 265).

В советском литературоведении достаточно активно изучался и обсуждался этот вопрос. Одни исследователи прямо ставили прозу Бунина в зависимость от чеховской[436]. Другие, такие как И. Газер, Л. Никулин, А. Волков, В. Гейдеко, В. Лакшин, пытались представить в своих работах более объективную картину взаимодействия двух авторов[437]. Вместе с тем в большинстве исследований преобладал принцип сравнения по тематическому признаку[438].

Одной из заметных статей, выполненной в иной методологии и обозначившей переход к выявлению сущностных закономерностей художественных миров Чехова и Бунина, стала статья Э. Полоцкой, напечатанная в одном из томов «Литературного наследства», посвященного Бунину. Исследовательница справедливо указывала: «Наиболее плодотворным представляется подход к творчеству Бунина и Чехова как к двум объективным эстетическим ценностям, достойным сравнения. Если, идя этим путем, не ограничиваться слишком общими категориями, а попытаться войти в глубь поэтического материала, то, думается, можно добиться больших результатов»