Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [117]

Между тем «громадные солдатские сапоги» отсылают читателя не только к Башмачкину, но и к страданиям Макара Девушкина, в мире которого именно сапоги становятся лейтмотивной и многозначной деталью. Критикуя гоголевскую «Шинель» и вместе с тем признавая верность некоторых описаний, он пишет именно о сапогах: «Конечно, правда, иногда сошьешь себе что-нибудь новое – радуешься, не спишь, а радуешься, сапоги новые, например»[400]. И дальше: «Что мне за это шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит?» (1, 101); «Что-де вот у такого чиновника, из сапога голые пальцы торчат» (1, 109); «Сапоги в таком случае, маточка, душечка вы моя, нужны мне для поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало» (1, 119); «Да и сапоги тоже вздор! И мудрецы греческие без сапог хаживали, так чего же нашему-то брату с таким недостойным предметом нянчиться?» (1, 123); «Ходил я покупать сапоги и купил удивительные сапоги» (143). В «Архивном деле» сапоги – неотъемлемый атрибут облика и образа жизни Фисуна: «шаркал своими расчищенными сапогами» (4, 289); «в болотных сапогах, уже поспешает» (4, 290); жена, «преданная ему старушка», «до седьмого пота начищает каждое утро его сапоги на пороге своей хаты» (4, 291) и т. п. Эта деталь намеренно акцентирована, ведь именно особые сапоги Фисуна придают ему резкую характерность, контрастируя с его тщедушным телосложением: «громадные солдатские сапоги, в прямые и широкие голенища которых выше колен уходили его тонкие, на ходу качавшиеся ножки» (4, 288); «толстые морщины на сапогах» (4, 288).

Канва «Бедных людей» проступает и в убеждениях главного героя бунинского рассказа, переданных рассказчиком: «твердо держались эти архивные кроты, и Фисун, конечно, особенно твердо, – того убеждения, что низ и верх суть два совершенно разных мира, что во веки веков не расти двум колосьям в уровень, что до скончания времен пребудут большие и малые, власть и подчинение» (4, 292). Сравните, как рассуждает об иерархии общественной жизни Макар Девушкин: «Всякое состояние определено всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником, такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться. <…> Служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках никогда не замечен» (1, 100). Эти сходные суждения, в свою очередь, тянут за собой ироническое умозаключение рассказчика из «Станционного смотрителя»: «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры!»[401]. Как своеобразное обобщение этой темы в бунинском рассказе представлены выразительные пространственные и визуальные образы иерархической лестницы: земство – верх, архив – низ, «подземелье», «под лестницей». Если говорить о повести Пушкина, то она, как нам кажется, присутствует в «Архивном деле» в намеченной теме бессеребничества, сближающей героев, а также – и это, вероятно, важнее – в самой форме повествования. Именно рассказчик очеловечивает персонажа, уплотняет текст, соединяя времена, обобщая, чередуя повествование и картины из прошлого, воссозданные памятью и воображением. Буниным широко используются яркие визуальные образы, например как Фисун идет на службу, и др.

Значение фигуры рассказчика в финале чрезвычайно возрастает: речь идет об эволюции его представлений. Ирония, присутствовавшая поначалу, уступает место совсем другому отношению. Рассказчик фактически принимает позицию Фисуна.

Сближает все упомянутые тексты и то, как завершаются истории персонажей. Драма Девушкина отчасти тоже подобна концу жизни. Такой финал подключает к этому ряду произведений и интонационно совершенно другой текст – чеховский рассказ «Смерть чиновника». Написанный в 1883 г., он как будто завершает тему «маленького человека» в русской литературе, не оставляя читателю никаких иллюзий. Чеховский герой с говорящей фамилией Червяков изображен жестко и беспощадно. Сатира вытеснила человечность. Характерна финальная фраза: «Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер». Она воспринимается как обозначенная (вербализованная) невозможность всякого продолжения темы, ее исчерпанность, неуместность всякой рефлексии по поводу случившегося, слишком уж анекдотический случай, слишком уж жалкий, лишенный всяческого чувства собственного достоинства перед нами персонаж. Пафос рассказа, несмотря на то, что, говоря словами рассказчика из «Архивного дела», «смерть его, как и всякая смерть, конечно, не могла быть потешной» (4, 293), достаточно однозначен. Бунин, освоив уроки Чехова (в частности, используя вслед за предшественником подчеркнуто анекдотическую сюжетную ситуацию), тем не менее возвращается к опыту его предшественников.

Символично воспринимается ряд заголовков произведений, выстроенных по хронологическому принципу: «Станционный смотритель», «Шинель», «Бедные люди», «Смерть чиновника», «Архивное дело». Кроме того, что заголовок, соотнесенный с контекстом, высвечивает оригинальный авторский угол зрения, это конкретный довод в пользу наших размышлений о специфике бунинского возвращения к литературной традиции и предложенном варианте ее обобщения. Художник через опыт последующей литературы возвращается к Пушкину, акцентируя при этом не принадлежность изображаемого героя к определенному месту службы, а само это место, само дело. Он отказывается от сугубо сатирического пафоса, осложняя его многими интонациями и смыслами.