Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [115]
Вместе с тем, несмотря на такое глубинное признание выбора героини, фигура повествователя, обреченного жить с разбитым сердцем и вечно длящейся мукой разлуки, всегда будет отзываться в читателе как пронзительное напоминание о правоте и тщетности неистребимого человеческого стремления к счастью.
Глава 5
Рассказы-обобщения тем и сюжетов русской классики
§ 1. «Литературная канва» «Архивного дела»[392]
Рассказ «Архивное дело» (1914), несомненно, можно отнести к числу трудных для интерпретации, что связано с особой содержательной «плотностью», неочевидностью смыслов, сложным интонационным полем. Эта трудность еще более проблематизируется кажущейся простотой фабульного действия. Речь идет о полукомической жизни и смерти старика-архивариуса с фамилией, усиливающей иронический повествовательный тон, – Фисун. При этом текст «Архивного дела» можно рассматривать и как разворачивающееся перед исследователем поле узнаваемых обстоятельств, интонаций, смыслов. Поэтому, как нам кажется, одна из возможностей прочтения рассказа – выявление сложнейшего и виртуозно организованного оперирования многими литературными и общекультурными контекстами, претворенного в интонационно подвижный, но при этом пластичный и органический стиль произведения.
По свидетельству В. Н. Муромцевой-Буниной, в рассказе отражены автобиографические моменты, в частности то, как Бунин, живя в 1892–1893 гг. в Полтаве, работал там библиотекарем при архиве городской земской управы. Устроил его туда старший брат Юлий[393]. Эти впечатления отразились не только в «Архивном деле», но и в «Жизни Арсеньева». Оригинальное прочтение рассказа в рамках общего «библиотечного» сюжета в бунинской прозе с акцентированием имперского дискурса дает в одной из своих статей К. В. Анисимов[394]. Исследователь также справедливо обнаруживает связь главного персонажа с бунинскими «древними людьми» – стариками из рассказов «Антоновские яблоки», «Древний человек» и др. Возрастная тема – при всем отличии героя рассказа «Архивное дело» от выше названных (те ничего практически не помнят, Фисун же, напротив, хранитель информации) – снимает литературную нарочитость произведения, обогащая его смысловой объем, в том числе и выходом в экзистенциальную проблематику.
В этом ключе можно трактовать фамилию героя – Фисун. Любопытна ее фоносемантика: фамилия обладает следующими качествами из 25 возможных (качества приводятся по степени убывания их выраженности): низменный, тихий, тусклый, слабый, маленький, плохой, трусливый, печальный, медлительный, пассивный, хилый, короткий, сложный, женственный, медленный, шероховатый, темный, нежный, горячий[395]. Вместе с тем Фисун – краткая форма имени Афанасий (в переводе с греческого – бессмертный)[396]. Фонетическая «потешность» фамилии, как и всего облика и поведения («этот потешный старичок», «все потешало в нем», «фигура потешная», «такой потешной наружности», «характер потешный» и т. п.), следовательно, с самого начала осложнена прямыми отсылками к мифопоэтическому контексту. Скрытая семантика фамилии поддерживается прямым сравнением Фисуна с Хароном: «Секретарь, бывший семинарист, недаром называл Фисуна Хароном. Фисун, как я уже сказал, был убежденнейший архивариус. Служить он начал лет с четырнадцати и служил исключительно по архивам. Со стороны ужаснуться можно было: чуть не семьдесят лет просидел человек в этих сводчатых подземельях, чуть не семьдесят лет прошмыгал в их полутемных ходах и все подшивал да присургучивал, гробовыми печатями припечатывал ту жизнь, что шла где-то наверху, при свете дня и солнца, а в должный срок нисходила долу, в эту смертную архивную сень, грудами пыльного и ужо ни единой живой душе не нужного хлама загромождая полки! Но сам-то Фисун не находил в своей судьбе ровно ничего ужасного. Напротив: он полагал, что ни единое человеческое дело немыслимо без архива» (4, 289). Фисун, подобно Харону, завершает земные человеческие истории («гробовыми печатями припечатывал ту жизнь, что шла где-то наверху, при свете дня и солнца»). Мифологический фон, подчеркнутый особой лексикой («полутемные ходы», «нисходила долу, в эту смертную архивную сень» и т. п.), с одной стороны, осложняет сюжетную историю главного героя, а с другой – акцентирует (в контексте особой мистики погребального обряда, совершаемого мифологическим персонажем) «бумажность», формальность деятельности Фисуна («груды пыльного и <…> ни единой живой душе не нужного хлама»), как будто изначально исключающей экзистенциальные и метафизические смыслы. Добавим иронию и сложную повествовательную организацию «Архивного дела» (фигура рассказчика), а также многочисленные литературные аллюзии. Мы можем обнаружить цитаты из Грибоедова, Некрасова, Ап. Майкова. Часть текстов присутствует здесь имплицитно – в аллюзиях, реминисценциях. «Узнаваемость» прежней литературы ощущается практически на каждой странице. Однако при этом трудно выявить один конкретный текст, который можно считать прецедентным. Это целая большая группа текстов, среди которых – «Станционный смотритель», «Шинель», «Бедные люди», «Смерть чиновника», а также самое трагическое произведение о том, к чему приводят либеральные «весенние мечтания» – роман «Бесы». Плотность текста создается за счет свернутых сюжетов и тем, которые можно считать ключевыми для русской литературы: смерти старого человека, страданий «маленького человека», иерархической структуры русского общества, взаимоотношений частного человека и власти, чиновника и власти, а также темы русского либерализма. Можно утверждать, что здесь обобщенный тип интертекстуальности, когда диалог ведется не с конкретным произведением, а с целым кругом идей, моделями ситуаций, типами отношений, с целыми традиционно сложившимися структурами, текстуальными навыками и др. Один из теоретиков интертекстуальности, Риффатерр, терминологически обозначил такое явление следующим образом: текстуальная или литературная канва. Этот термин (метафору) использует в своей книге «“Блуждающие сны” и другие работы» А. Жолковский
