Проводники Света - [38]

Замерли и Белогор с Колояром, ожидая рассказа Чурослава.

Собравшись с мыслями, воевода пригладил усы и заговорил:

— Здесь, в лесах северных, вольготно племена ваши живут: одна слободка на сто вёрст, да и та малая и хилая. Ну, оно и понятно: тишь да гладь вам тут, когда гнёзда ваши родовые лесами густыми, реками да болотами с зыбкими трясинами закрыты. Полчищ чужих вы в глаза не видали, ежели только соседи вдруг забалуют да свару затеют… У нас же — каждый град — крепость, вокруг ров глубокий, тын высокий, а ближе всего к степи — слобода, куда каждый род нашего племени сынов своих от работ отрывает, дабы воинами в крепком месте сидели, от степняков отбиваться, хранить нашу землю, врага на неё не пускать. Там, в слободе, я и был воеводой.

Взгляд Чурослава затмился, не видел уже настоящее, смотрел внутрь себя, вспоминая.

— Попал я туда ещё отроком безусым и сразу понял: хочу такой жизни, как у слободских воинов, что могучи были, как медведи, ловки и храбры, как волчья стая, опасны, как матерые вепри. У тех — клыки, а у слобожан — оружие словно с телом сращено! Били стрелами и копья метали с коней, как с земли, одними ногами правя, в поводьях не нуждались, коленями рёбра коню сломать могли! Вот и я жаждал стать как они, бился над собой до упаду, любых испытаний искал, родичей годами не видел. Нравилась мне такая жизнь, не желал иного. Луком, мечом да копьём лучше всех овладел, силён был и здоров, как тур! Даже женился когда, жил всё равно в слободе, жену раз в пару месяцев, а то и ещё реже навещал. Старый воевода умер, старейшины единым словом меня, вместо него, назначили, так хорош я был всегда в ратном деле. Не только силой и ловкостью, но и чуткостью духа превосходил я многих: мысли чужих прозревал, врага за много вёрст чуял, за то вещим и звали. Узнавал о набегах степняков заранее, с вышки ещё ничего не видно, а уж бередит тревога внутри — неладно на дальних подступах! Шли тогда в ночной поиск, и оказывалось: не ошибся я! Отбивали набеги малой кровью, силой ума и прозреньем духа врага побеждая. Пятнадцать вёсен воеводой я был, а жил-то в слободе с детства, уж и не упомню сколько…

Умолк он, лицо просветлело, словно огнём былых битв изнутри освещённое, а глаза — тёмная вода в омуте — что в глубине таится, не разобрать.

— Славная жизнь у тебя была, Чурослав, за других радел, землю родную защищал! — вкрадчиво произнёс Белогор, когда молчание рассказчика затянулось.

— Отчего ж я, мудрый и вещий воевода, будто отрок, на Негины посулы поддался? — откликнулся тот, сдвинув брови. — Это ты хочешь спросить?

— Пока я лишь слушаю тебя, Чурослав, поспешных вопросов не задаю, но и высказаться, коль ты молчишь, а мысль пришла, не зазорно.

— Не зазорно, — кивнул воевода и, мазнув взглядом по нахмуренному лицу Колояра, смотревшего в землю, усмехнулся: — А твой внук сейчас мрачно дивится: как так — воин великий, а, став волкодлаком, дал себя одолеть?

Юноша поднял глаза, брови взлетели вверх — не в силах был утаить удивление, как точно Чурослав его мысли прозрел.

— Не моя то воля была — позволить себя одолеть… Коли сошлись бы мы с тобой в Яви, когда жив я был и с девой незнаком, быть тебе битым в честном бою, и никакое сиянье рыбки золотой меня бы не ослепило. Зато теперь-то понимаю я: ослеплены были не очи мои, но душа! Душа моя была связана, опутана, истощена и ослеплена…

Лучи-ниточки! — вспомнил Колояр свою последнюю встречу с Негой. Они пронзали его светового двойника-душу во всех направлениях, будто сеть золотая…

— А малец-то, похоже, знает, о чём я, — наблюдая за ним, обронил воевода. — Ну-ка скажи, показывала тебе дева душу, разными огнями сиявшую, с золотой рыбкой в серёдке?

Колояр хмуро кивнул.

— Показывала, — лицо Чурослава помрачнело, да и сам он весь потемнел, будто чёрная туча сверху нашла и свет перекрыла. — Вот и ясно теперь: обманула обоих — и стар и млад в сеть к ней зашли, будто рыба — в невод…

Ко мне дева явилась, когда я от старейшин стал больше отроков в слободу требовать, но они не слишком-то хотели рабочие руки от пашен, хозяйств и ремёсел своих отрывать, соглашались лишь на малое, да и то со скрипом. Предлагал я им ещё сговориться и с теми племенами, кто дальше нас от степи живёт. Пусть, мол, тоже молодцев в нашу слободу присылают, не всё же нам одним за всех задних биться, пока сидят они себе, в ус не дуют — ни кормления нам от них, ни воинов. А ведь ежели степняки нас опрокинут, так и до них, вестимо, доберутся!

Но убедить удалось немногих. Кто-то подумал: воевода набрать чужаков хочет, чтобы власть большую, чем у старейшин, получить. А соседи, особливо те, кто подальше, размыслили, что лучше свою слободу между нами и собой укрепить, чем к нам людей посылать. Тогда ослабленных нами степняков, ежели те прорвутся, своей силой доконают, да ещё и добычу себе возьмут…

Так вот дело с пополнением слободы едва продвигалось, а с приходом пахотного времени и вовсе встало: старейшины с утра до ночи заняты, да и все в роду тоже — раньше посеешь, крепче урожай будет…

И вот снится мне, что на пашне заборонённой уже, нашёл я подвеску — золотая рыбка на тонком, тоже золотом, волосе — прочном, не хуже самого лучшего ремня. Попробовал разорвать — только порезался, кровь на рыбку брызнула, и глазок красным полыхнул. Рука моя, будто сама собой подвеску на шею надела, и в тот же миг слышу вдруг конский топот.