Провинциальная история - [49]

Стоил почувствовал, что кто-то копошится возле его ног, и с удивлением увидел своего отца в пропитанной мазутом спецовке, с огромным гаечным ключом в руках. Он отвинчивал гайку, которой ноги Стоила были привинчены к полу. Для маскировки он все время пыхтел, как паровоз. Как только я ее отвинчу, прошептал он между двумя выхлопами пара, ты беги! Беги, мой мальчик, иначе эти вот сотрут тебя в порошок. И продолжал ловко орудовать ключом.

Стоил оглянулся: у входа стоял на часах жандарм, окна были зарешечены — куда бежать? И в тот же миг он ощутил, как плечи его налились силой, как напряглось все тело: впервые в жизни он ощутил в себе способность летать. И пока судьи, уткнувшись в папки, слушали приговор, гайка свалилась на пол. Оторвав от паркета онемевшие ноги, он взмахнул руками и, не обращая внимания на изумленные взгляды присутствующих, пронзил в полете монаршье брюхо. Августейший весь разодрался, на раме повисли клочья, а Стоил, ослепленный солнцем, устремился в высоту и простор. Его тело было удивительно легким, руки жадно загребали прозрачный воздух, а вытянутые ноги управляли полетом — стоило чуть шевельнуть ими, и направление менялось. Он кружил над городом, медленно вращались внизу улицы и площади, центр и старые кварталы, соборная колокольня, в чьих бойницах ворковали голуби, круглая мечеть, заборы, и в отдалении — каменное русло реки.

23

Стоил Дженев пришел за две-три минуты до начала заседания. Его неизменный темный костюм заметно выделялся в пестроте будничной одежды остальных. Лишь инженер Попангелов да Батошева из финансового отдела могли с ним тягаться в строгости одежды.

Дженев молча поздоровался со всеми за руку, сознательно начав не с Миятева.

Он недоспал, но напряжение не давало расслабиться. А для напряжения были причины: когда накануне он предложил Миятеву внести изменение в повестку дня, у секретаря парткома глаза полезли на лоб. Помолчав, Миятев сказал, что следовало бы подождать возвращения директора. Дженев не мог не заметить, что Миятев назвал не фамилию Караджова, а его должность. Затем Миятев спросил, вправе ли партком пересматривать государственный план. Дженеву пришлось пояснить, что речь идет не о государственном плане, а о двух, даже о трех — если иметь в виду последнее распоряжение Караджова — вариантах проекта и такое обсуждение вполне отвечает новым представлениям о процессе планирования. Миятев колебался. «Почему бы нам не дождаться возвращения директора? — повторил он. — Раз проблема спорная, пускай присутствуют все стороны. Тем более что и у парткома есть к директору вопросы».

Дженев решил быть откровенным до конца. Он во всех деталях осветил Миятеву историю вопроса, изложил наиболее веские доводы — свои и Караджова, рассказал о разговоре с Храновым и первым секретарем. «Понимаешь, товарищ Миятев, — сказал он под конец, — дело тут не в том, кто кого околпачит, не в престиже и не в амбициях. Речь идет о принципах, даже об идеях, которые необходимо отстаивать. Караджова мы не устраняем от участия в споре, он сам устранился — так ему выгоднее, — чтобы потом явиться в роли громовержца. Вот в чем штука».

После мучительной паузы Миятев наконец сдался, заметив, однако, что, когда вернется директор, поднимется такая кутерьма, какой свет не видывал.

Члены парткома знали, что изменилась повестка дня, но наверняка даже не подозревали, какой сюрприз им приготовил заместитель директора по производству. Наблюдая за ними, Дженев думал, не слишком ли много требует он сегодня от этих людей. И все же решился.

В комнату внесли небольшой киноаппарат — новенький, блестящий, японского производства. Все оживились: заседание с кинопросмотром?

— Ну и ну! — изумился Грынчаров. — Товарищи, тут что-то не то! Миятев, кого ты нам покажешь — Чарли Чаплина или Раджа Капура?

— Я и сам не знаю! — оправдывался секретарь парткома. Еще раз окинув взглядом присутствующих, он отметил, кого нет, и, открыв заседание, предоставил слово Дженеву. Дженев прокашлялся, повертел в руках сигарету и начал ровным глуховатым голосом. В точных выражениях, без лишних подробностей он обрисовал сложившуюся на заводе обстановку и коротко охарактеризовал три проекта плана, в том числе свой, минимальный вариант и караджовский — с наиболее высокими показателями.

В комнате царила тишина, все слушали внимательно — не только потому, что говорил он предельно ясно, но и потому, что в его словах было немало спорного.

Закончив, Дженев посмотрел на часы — его сообщение заняло всего двенадцать минут. Закурив, он включил киноаппарат. На запыленной поверхности стены затрепетали бледные кадры. Когда задернули шторы и в комнате стало темно, изображение сделалось четким, и все увидели вагранки, формовочную, людей — сперва камера запечатлела сразу многих, потом сосредоточила все внимание на отдельных литейщиках. В верхнем правом углу экрана мелькали цифры, указывающие время.

Не отрывая взгляда от экрана, Дженев разъяснил, что это кинохронометраж отдельных операций. Иногда он останавливал аппарат, чтобы дать более подробные объяснения, затем снова пускал его. Участники заседания следили за экраном с нарастающим интересом. Нетрудно было догадаться, что съемка производилась скрытой камерой; люди держались естественно, их позы, мимика, жесты то и дело вызывали оживление.