Провинциальная история - [48]

Усталость укрощала его мысли, и уже сквозь дремоту он увидел мирную, успокаивающую картину — белье, развешанное на веревке, от него веет запахом чистоты и свежести. Потом увидел свои рубашки — белоснежные, накрахмаленные, отутюженные. Они сшиты из тонкой ткани, в них легко и удобно, в них он чувствует себя как бы более совершенным. Даже так — более совершенным? Неужели он поверил и в маленькие иллюзии повседневности, как верил в большие?

В этот вечер он сделал Диманке горестное признание, назвав себя несостоявшимся кандидатом наук. Он был с нею абсолютно искренен, что верно, то верно, страсти алхимика и мечтания педанта — вот из чего он состоит. Мысль, словно тоненький луч, шарит в полумраке, нащупывая контуры понятий. Кандидат наук. Тех самых наук, которые опираются лишь на логику, на четкие и строгие законы. Однако в жизни, похоже, не все так четко, в жизни все постоянно изменяется. Ева сто раз права: ну разве не безумие пытаться укротить этот водоворот и добиваться совершенства в хаосе повседневности, из которого другие извлекают выгоду…

«Ты, браток, похож на холм, который со всех сторон открыт ветрам и дождям, — сказал ему однажды подвыпивший Караджов. — Холм, на котором растут одни только дикие груши». Глубоко задели его эти слова, до сих пор их помнит. И дело тут не в самолюбии. Вот ведь и Ева недавно сказала про него: «одинокий сеятель одуванчиков».

Вспомнилось, как месяц назад прошелся он по цехам — чистенький, накрахмаленный. Одни здоровались о ним, другие лишь кивали, а многие делали вид, будто и не видят его, и он догадывался, почему: начальство, при портфеле, чего, мол, ему нужно?

Он тогда подошел к Нестору, мастеру с большого пресса. Рабочий отказался взять его «Стюардессу», предпочел свою второсортную «Арду». «Привык я к ней, товарищ начальник, у каждого свои заботы и свой табачок». С Нестором они были знакомы с детства. Много лет назад он бросил пекарню и встал у пресса, у него были золотые руки. Завязался разговор — о заводе, о семьях, о премиальных. «Я тебе прямо скажу, — заключил Нестор, — поначалу тебя расхваливали на все лады: вот, мол, какой справедливый человек, но теперь стали судить с другого боку: наш зам по производству погнался, дескать, за ломтем, а каравай потерял, нормы его, видите ли, не устраивают, и все такое прочее. Корчит из себя ангела, не худо бы чуток подрезать ему крылышки…»

Стоил слушал, пораженный до глубины души: Нестор говорил то, что слышал от других, без обиняков. «Нестор, неужели ты веришь всякой болтовне?» Нестор потупился: «Верить не верю, но одно хочу тебе сказать: попроще управляйте, братцы, и нечего там мудрить». «Кто мудрит?» — недоумевал Стоил. «Дирекция, кто же. Имей в виду, рабочий на чужое не зарится, он хочет иметь, что ему положено. Ты меня понял?»

А ты попытался меня понять? — мысленно упрекнул его Стоил. Пошевелил хотя бы раз мозгами, чтобы уяснить себе, почему я погнался за этим ломтем? Известно ли тебе, чего стоит ломоть и во что обходится наш хлеб?

Не было смысла спорить. Похоже, философ прав: происходит только то, что может произойти, и ничего больше. Похоже, хлеб жизни замешивается на безумстве одних и на трезвости других, так было и так будет… И крылышками меня снабдили, с горечью вспомнил он. Они даже не подозревают, что у меня есть свои, я ношу их под рубашкой, давно ношу, еще с той поры, когда я, измочаленный, ночами возвращался с товарной станции.

Разгружали цемент — по сто мешков весом пятьдесят килограммов, иначе говоря, по пять тонн на человека. Справа спали деревья городского сада, их корни подрагивали в такт работающей дизельной станции. Иногда он, измочаленный, падал на траву и вслушивался в безумное сердцебиение…

Слева темнело здание мужской гимназии, завтра его ждали трудные уроки — математика, физика, биология, — когда к ним готовиться? А самое главное — после обеда должен собраться нелегальный кружок — политэкономия. Он и этого не прочел, хотя материалы уже два дня хранились у него, спрятанные в дымоходе, и всякий раз он вынимал их так бережно, чтоб сажа не могла испачкать не только бумагу, но и написанные на ней мысли, великие мысли о царящей несправедливости и грядущем благоденствии. В самом деле, как все просто: кто владеет средствами производства, тот распоряжается прибавочной стоимостью. Он наивно представлял ее в виде пачек ассигнаций, лежащих в стороне от основной кучи денег, тщательно заклеенных и охраняемых часовыми в цилиндрах и фраках, в фуражках и пелеринах, в полосатых брюках английской шерсти… Довольно скоро он сам обзавелся полосатыми брюками, только не из английской шерсти, а из потертой фланели в широкую полоску — не прощали церберы, стерегущие прибавочную стоимость, даже безусым гимназистам и начинающим студентам не прощали. Его повели в суд в наручниках, будто он был боксер и они опасались его кулаков, а ведь он тогда был худеньким мальчишкой, увидев которого монарх — тот, что на стене, на портрете, в фуражке и с саблей, — был немало удивлен: таких мальчишек он любил похлопать по плечу, порасспрашивать перед шпалерой любопытствующей публики, как зовут, ходит ли в школу, о родителях, живы-здоровы ли. Пока длился суд, он все время смотрел на портрет. Ах, мальчик, мальчик, слышался ему голос с иностранным акцентом, ты же мне говорил, что прилежно учишься и слушаешься своих наставников, а куда ты пошел, против кого, против меня? Ошибаешься, царь, ты такой же человек, как все, и даже не болгарин, ты здесь долго не задержишься, против другого я пошел — против денег, охраняемых фраками и пелеринами, против прибавочной стоимости я пошел! Наивный ребенок, отечески скорбел монарх, большевистская ересь сбила тебя с толку, никакой прибавочной стоимости не существует, ее придумали евреи, каждый народ получает то, что создает, я это знаю по моему личному бюджету, а вы, болгары, старые кочевники, еще в претензии к Европе, вы всё готовы съесть и выпить, плеть вам полагается, а не наука, плеть!.. А, Караджа, тебе кажется, что, если ты напялил на себя царский мундир и втиснулся в эту раму, я тебя не узнаю?