Провинциализируя Европу - [96]

Его владение математикой, физикой, литературой и искусством часто ставило нас в тупик. Все передовые достижения в [разных] областях науко-знаний [я дословно перевожу бенгальское выражение] были у него словно на кончиках пальцев благодаря хорошим книгам и зарубежным журналам. Именно у него мы впервые увидели привычную сегодня шариковую ручку. Возможно, это вообще была первая шариковая ручка в мире, она называлась «Рейнольдс». Мы безмолвно застыли над ней. Каждый по очереди взял ее и что-то написал. Ей можно было писать как угодно. На лице Амитабха-бабу была его знакомая мягкая улыбка. Глядя на нас, он только заметил [по-английски]: «Человечество наконец освободилось от тирании наклона пера».[582]

Женщины, «адда» и публичная культура

Было ли пространство «адды», открывшееся с появлением университетов, студенческих общежитий, профессионального литературного процесса, ресторанов, чайных, кофеен и парков, – было ли это пространство мужским?

Бенгальская художественная и литературная критикесса Манаши Дас Гупта указала мне, что даже сами публичные акты орального – речь и трапеза, – посредством которых «адда» и создавала ощущение общности, часто создавали «традиционные» барьеры для участия женщин в мужской «адде». Если женщины придерживались принятых в XIX веке в средних классах представлений о респектабельном поведении на публике (то есть старались избегать прямых взглядов мужчин извне родственного круга), то им был закрыт доступ к такого рода практикам. Это не означало, что женщины вообще не получали удовольствия от практик «адды». Во-первых, следует помнить, что и до, и после британского правления разделение на мужскую и женскую сферы подразумевало, что женщины могли проводить собственные «адды», и это отчасти практикуется до сих пор. Эти «адды» собирались в других местах – в тех пространствах, где могли встречаться женщины. Обсуждаемые темы также могли отражать разделение социальных сфер. Сборник 1990 года «Колькатар адда» содержит и тексты, написанные женщинами, а также эссе о «женской „адде“». Женщины, работавшие в Калькутте и приезжавшие в город каждый день на поезде в специальных «женских купе», создали собственное представление об «адде»[583].

Но мужские «адды» середины XX века, говоря практически, исходили из разделения мужского и женского пространств. Нрипенда Кришна Чаттопадхай без обиняков утверждал: «Главный естественный враг „адды“ – женщины!». Этот тезис не такой женоненавистнический, как может показаться. Автор на самом деле говорит о гендерной проблеме как о «недостатке» и сочувствует положению, уготованному в структуре «адды» женщинам: «Естественным недостатком „адды“ является то, что это мир близкого общения мужчин. Однако эта слабость служит одновременно и охранным амулетом. „Адда“ рушится, когда женщина оказывается в десяти „кубитах“[584] от нее. <…> Каждая замужняя женщина смотрит на “адду” глазами, полными яда. В конце концов, именно из-за мужей-„аддахари“ они вынуждены сидеть и ждать в ночной тиши. Каждый муж, возвращающийся домой после „адды“, готовится отвечать на единственный [саркастичный] вопрос: „Ну что, закончилась «адда» наконец?“»[585].

Эта (воображаемая) враждебность жен к «адде» вытекает из культурно обусловленного противоречия между миром и словом, между «мирскими заботами» – миром домашних забот, где правит необходимость, – и непрактичным удовольствием от компании и беседы, которое давала «адда». Говоря о роли «аддадхари» – буквально: того, кто удерживает «адду» вместе, – Нрипенда Кришна изображает его как человека, который искусно и непреклонно избегает всего, что имеет отношение к домашним и социальным обязанностям. Бенгальский текст Нрипенды, где описан идеальный «аддадхари», исполнен юмора и иронии:

У каждой «адды» есть своя главная персона, тот, кого называют «аддадхари». (…) Он – это солнце в солнечной системе «адды», вокруг него «адда» вращается. «Аддадхари» подобен стабильному центру мира, в остальном остающемуся без опоры. У него нет конторы, в которую нужно ходить, его не ждут приглашения на свадьбу, он не должен произносить речь на митинге, у него нет страстного желания отправиться в кино, у него нет обязательств, связанных со свадьбой его невестки или церемонией первого риса[586] у сына брата его жены, у него нет ни Дарджилинга, ни Пури[587], его единственная работа – сидеть там неподвижным идолом, освящающим «адду». Улицы Калькутты может затопить, асфальт на них может расплавить солнце, японцы могут сбросить несколько бомб, но каждый «аддабадж» [страстный участник «адды»] уверен в своем знании, что на «адде» будет как минимум один человек. И этот человек – «аддадхари».[588]

Это, однако, еще не конец истории. Образование женщин и их вхождение в общественную жизнь – процесс, начавшийся в 1850-е годы, – изменили ситуацию. Напряжение между старым делением всех на мужское и женское царства и новым идеалом дружеского брака стало темой юмористического рассказа Парашурама (наст. имя – Раджшехар Бозе) «Двандик кобита» («Диалектическая поэзия»), написанного в 1957 году. В названии рассказа пародируются ритуальные аспекты бенгальского марксизма, а сам он представляет собой рассказанную на «адде» историю персонажа по имени Дхурджати и его жены Шанкари. Дхурджати читает лекции по математике, но посвятил свою жизнь сочинению любовных стихов, обращенных, в духе бенгальского романтизма эпохи Тагора, к неизвестным, никогда не виденным, совершенно воображаемым женщинам из воображаемых заморских стран. Нет нужды говорить, что практика обращать романтические чувства к вымышленным женщинам, осознанно называемым «неизвестная» («аджана», «ачена»), уже отражает дистанцию между чувствами и повседневностью, бытовыми заботами домашнего хозяйства. После свадьбы Дхурджати, главный герой рассказа Бозе, попытался пробить брешь в этой традиции. На какое-то время он сделал адресатом романтической поэтической любви свою жену, но оставил с горечью эти попытки, когда обнаружил, что Шанкари куда больше интересуется младенцем, появившимся вскоре после свадьбы, чем его поэтическими излияниями: «Дхурджати постепенно понял, что „леди любовь“ в его семье не имеет ничего общего с возлюбленной в его [поэтической] фантазии. Шанкари не понимает прелести поэзии, в ее сердце нет никакой романтики. Она получила гору дешевых подарков… по случаю свадьбы и относилась к адресованным ей стихам Дхурджати так, словно это были такие же банальные подарки. Она была поглощена домашними хлопотами и новорожденным сыном». Дхурджати снова стал адресовать свои стихи воображаемой прелестнице, а Шанкари посвятила себя домашнему хозяйству.