Провинциализируя Европу - [49]
Я, таким образом, использую слово «малый» в значении, описанном в работе Делеза и Гваттари о творчестве Кафки. Стоит отметить, что в литературоведении слово «малый» подразумевает «критику нарративов идентичности» и отказ «представлять достижение автономной субъективности, являющееся конечной целью большого нарратива», в моем случае «малый» стремится поставить «большое» под сомнение[262]. Для меня оно описывает отношения с прошлым, которые «рациональность» исторических методов по необходимости делает «малыми» или «низшими» как нечто «нерациональное». Я утверждаю, что эти отношения все же возвращаются как имплицитный элемент тех предпосылок, которые делают историзацию возможной. Предвосхищая собственные выводы, скажу, что постараюсь показать, как способность модерного человека историзировать на самом деле зависит от от его способности участвовать в не-модерных отношениях с прошлым, которые становятся подчиненными в момент историзации. Историческое письмо подразумевает множественность способов бытия в мире.
Давайте назовем это прошлое множественным «субалтерным» прошлым. Оно маргинализируется не намеренно, а потому, что описывает такие моменты или точки, в которых архив, разрабатываемый историком, проявляет неподатливость в отношении целей, преследуемых профессиональной историей. Другими словами, это такие моменты прошлого, которые сопротивляются историзации точно так же, как иногда моменты в ходе этнографического исследования сопротивляются методам этнографии[263]. Субалтерное прошлое, в моем понимании, не принадлежит только к социально подчиненным или субалтерным группам или к тем, кто идентифицирует себя как меньшинства. Элиты и господствующие группы также могут обладать субалтерным прошлым в той мере, в какой они причастны к жизненным мирам, подчиненным «большими» нарративами господствующих институтов. Проиллюстрирую свой тезис конкретным эпизодом субалтерного прошлого, взятым из очерка основателя группы Subaltern Studies Ранаджита Гухи. Поскольку Гуха и его коллеги во многих отношениях были моими учителями, я делюсь своими наблюдениями не в порядке враждебной критики, а в режиме самоанализа. Моя цель – понять, чего достигает историзация прошлого и на что она не способна. Я продолжу с учетом этой оговорки.
Хорошо известно, что заявленной целью Subaltern Studies было вписывание истории субалтерных классов в историю национализма и нации, а также борьба с любыми элитарными предрассудками в историческом письме. Сделать субалтернов суверенным субъектом истории, услышать их голоса, всерьез отнестись к их опыту и мыслям (а не только к материальным условиям жизни) – таковы были цели, которые мы сознательно и публично поставили себе. Эти изначальные интеллектуальные амбиции и желание реализовать их были политическими в том смысле, что они были связаны с модерным пониманием демократической общественной жизни. Они не обязательно исходили из жизненных миров самих субалтерных классов, хотя, как и у «истории снизу», одной из их целей было создание основы для борьбы за демократизацию Индии на базе истории субалтернов. Оглядываясь назад, я вижу, однако, что проблема множественного прошлого субалтернов неотступно преследовала предприятие Subaltern Studies с самого начала. В самом деле можно утверждать, что проект Subaltern Studies отличается от более ранней традиции «истории снизу» самокритичным осознанием этой проблемы в текстах историков, связанных с группой.
Хорошо известная и блестящая статья Ранаджита Гухи «Проза борьбы с повстанцами» была опубликована в одном из первых номеров Subaltern Studies и сегодня справедливо считается классикой жанра. Предпринятый Гухой анализ, как мне кажется, никак не может избавиться от некоторого парадокса, вытекающего из попытки историка включить истории субалтерных классов в мейнстрим исторического дискурса. Главной целью статьи Гухи была демонстрация основополагающего принципа субалтерной истории на примере восстания санталов 1855 года. Он хотел сделать сознание мятежников опорным пунктом нарратива о восстании. (Санталы – это племенная группа в Бенгалии и Бихаре, которая восстала против британцев и неместных индийцев в 1855 году.) Гуха такими словами выражает дух ранних Subaltern Studies: «Однако это сознание [сознание мятежных крестьян] нашло слабое отражение в литературе. Историография довольствовалась образом мятежного крестьянина как эмпирической личности и представителя класса, но не как сущности, воля и разум которой определяли называемую восстанием практику. <…> Мятеж рассматривается как внешний по отношению к сознанию крестьян, а Причина вводится как призрачный суррогат, чтобы заместить Разум и логику этого сознания»[264].
Ключевая фраза этого фрагмента – «логика этого сознания». Она отмечает ту аналитическую дистанцию, которую Гуха как историк вынужден держать относительно объекта своего исследования – этого самого сознания. В процессе изучения истории восстания санталов Гуха ожидаемо столкнулся с привычным для крестьянской жизни явлением – действием сверхъестест венных существ. Лидеры санталов объясняли восстание при помощи сверхъестественных терминов – как действие, совершенное по повелению Тхакура, бога санталов. Гуха привлекает наше внимание к соответствующим свидетельствам и подчеркивает, какое большое значение оно имело для самих мятежников. Лидеры восставших Сидху и Кану говорили, что Тхакур заверил их, что британские пули безвредны для набожных мятежников. Гуха тщательно избегает какого бы то ни было инструментального или элитистского прочтения этих заявлений. Он пишет: «Это не были публичные заявление, которые должны были произвести впечатление на последователей. <…> Это были слова пленников накануне казни. Они были адресованы вражеским дознавателям в военном лагере и вряд ли могли послужить пропагандистским целям. Слова, произнесенные людьми из племени, которое, по всем свидетельствам, еще не научилось лгать, они представляли истину и ничего кроме истины для говорящих»
