Провинциализируя Европу - [50]
В этом анализе Гухи чувствуется напряжение, свойственное всему проекту Subaltern Studies. Его выражение «логика сознания», как и идея о том, что истина была всего лишь «истиной для говорящих», – всё это попытки занять критическую дистанцию от того, в чем он пытается разобраться. В буквальном прочтении утверждение мятежных крестьян приписывает самому субалтерну отказ от способности к действию, от субъектности. «Я восстал, – говорит он, – потому что Тхакур явился и сказал мне восстать». По их собственным словам, записанным колониальным писцом, «Кану и Седу Манжи не сражаются. Сам Тхакур будет сражаться». Получается, что, согласно его собственному рассказу, субалтерн не является необходимым субъектом своей истории, но в истории Subaltern Studies или любой другой демократически задуманной истории он (или она) должен быть таковым. Что же тогда получится, если мы одновременно отнесемся к словам субалтернов всерьез – они приписывают агентность в своем мятеже некоему божеству – и захотим придать субалтернам агентность или субъектность в их собственной истории, т. е. субъектность, которую они сами отрицают?
Стратегия Гухи в отношении этой дилеммы работает следующим образом. На первом шаге, вопреки обычным для секулярной или марксистской историографии практикам, он воздерживается от анализа религии просто как вытесненного проявления человеческих отношений, которые сами по себе были секулярными, светскими (класс, власть, экономика и так далее). Гуха осознавал, что его задача состоит не просто в демистификации:
По общему мнению, религиозность лежала в основе «хула» (мятежа). Идея власти, вдохновившая его… [была] эксплицитно религиозной по своему характеру. Власть не была содержанием, обернутым во внешнюю по отношению к ней форму, называемую религией… Отсюда и приписывание причины восстания божественному приказу, а не какому-то конкретному недовольству; проведение ритуалов как до мятежа (искупительная церемония для предотвращения апокалипсиса Первородных Змеев), так и во время (поклонение богине Дурга, купание в Ганге и т. д.); порождение и циркуляция мифа в его характерном виде – через молву.[266]
Но несмотря на всё желание Гухи всерьез прислушаться к голосу мятежа, его анализ не может предоставить Тхакуру той действующей роли в рассказе о восстании, которую отдавали божеству рассказы санталов. Нарративная стратегия, которую можно рационально обосновать с помощью модерного понимания публичной сферы – а историки ведут речь в публичной сфере – не может базироваться на отношении, допускающем прямое воздействие на мирские дела божественного или сверхъестественного начала. Понимание мятежа лидерами санталов не служит напрямую историческому делу демократии, гражданства или социализма. Его необходимо переинтерпретировать. Историки готовы предоставить сверхъестественному место в чей-то системе верований или ритуальных практик, но приписывать ему реальную агентность в исторических событиях является нарушением правил доказательности, которые помогают историческому дискурсу разрешать споры о прошлом.
Труды протестантского теолога-герменевтика Рудольфа Бультманна хорошо разъясняют эту проблему. «Исторический метод, – замечает он, – включает предпосылку единства истории как замкнутого континуума воздействий, в котором индивидуальные события связаны последовательностью причины и следствия». При этом Бультманн не сводит историческую науку к механистическому пониманию мира. Он снабжает свой тезис следующей оговоркой:
Это не означает, что исторический процесс детерминирован причинным законом и нет никаких свободных решений людей, чьи действия определяют течение исторических событий. Но даже свободное решение не возникает без причины, без мотива; и задача историка состоит в том, чтобы прийти к знанию мотивов действия. Все решения и деяния имеют свои причины и последствия; а исторический метод предполагает, что в принципе возможно выявить эти причины, следствия и связь между ними и таким образом понять весь исторический процесс как замкнутое единство.
Далее Бультманн приходит к заключению, позволяющему нам увидеть разрыв, который отделяет набор принципов, используемых историком для объяснения восстания санталов, и тем набором объяснений, которые могут использовать сами санталы (даже при допущении, что в чем-то эти объяснения могут совпадать). Я считаю, что вывод Бультманна полностью уместен в нашей дискуссии о прошлом субалтернов:
Эта замкнутость [предполагаемое «замкнутое единство» исторического процесса] означает, что континуум исторических происшествий не может быть разорван вмешательством сверхъестественных, трансцендентных сил, и соответственно, не может быть никакого «чуда». Чудо стало бы событием, причина которого лежит вне истории. Тогда как, к примеру, нарратив Ветхого Завета говорит о вмешательстве Бога в историю, историческая наука не может доказать факт божественного вмешательства, но лишь констатирует, что существуют те, кто верит в это. Бесспорно, как историческая наука она не может заявить, что эта вера является иллюзией, и что Бог никогда не действовал в истории. Но, будучи наукой, она не может постигнуть такое действие и принять его в расчет. Она может только предоставить каждому человеку свободу определять, хочет ли он видеть промысел Божий в историческом событии, которое сама наука понимает в терминах имманентных исторических причин.
