Провинциализируя Европу - [47]
Другими словами, практика истории субалтернов должна довести историю, этот код, до его пределов, с тем чтобы показать, как история дает сбой.
Четвертая глава
Истории меньшинств, множественное прошлое субалтернов
Недавние сражения и дебаты в западных демократиях вокруг довольно-таки умозрительного понятия мультикультурализма служат подпиткой для дискуссий об историях меньшинств. Эти дискуссии появились после второй мировой войны, и историческое письмо стало частью дискурса «политики и производства идентичности». Так во всех демократических странах возник вопрос, включать ли в национальную историю истории ранее исключенных групп. В 1960-е годы этот список обычно содержал названия несколько субалтерных групп и классов, таких как бывшие рабы, рабочий класс, узники и женщины. Такой метод исторического письма стал известен в семидесятые годы как «история снизу». Под давлением растущего запроса на дальнейшую демократизацию академической истории в семидесятые и восьмидесятые список был расширен за счет включения так называемых этнических групп, туземных народов, детей и пожилых, геев, лесбиянок и других меньшинств. Выражение «история меньшинств» стало отсылать к множественному прошлому всех этих групп, от имени которого демократически настроенные историки боролись с исключениями и умолчаниями в базовом национальном нарративе. Официальные или официально одобренные трактовки национального прошлого во многих странах подверглись критике сторонниками истории меньшинств. Чтобы подвергнуть сомнению единые национальные нарративы, использовалась и постмодернистская критика «больших нарративов». Можно сказать, что истории меньшинств отчасти олицетворяют борьбу за инклюзию и представительность, свойственные либеральным и представительным демократиям.
Истории меньшинств сами по себе не обязаны поднимать фундаментальные вопросы о предмете академической истории. Практикующие академические историки больше озабочены различением между хорошими и плохими работами, чем вопросом о принадлежности того или иного фрагмента прошлого. Иногда предполагается, что плохие исторические работы дают почву плохой политике. Как сказал Эрик Хобсбаум, «плохая историческая работа – это не безобидная история. Это опасно»[256]. Предполагается, что «хорошие исторические работы» обогащают субъективную ткань истории и делают ее более репрезентативной по отношению к обществу в целом. «Истории меньшинств», изначально задуманные в оппозиционном ключе, могут в конце концов оказаться дополнительным примером «хорошей истории». Трансформация некогда оппозиционной истории меньшинств в «хорошие исторические работы» иллюстрирует, как работает механизм приобщения в академической истории.
Процесс обретения текстами канонического статуса в рамках академической истории в англо-американских университетах отличается от соответствующего процесса на кафедрах английского языка и литературы. История – это предмет, преимущественно сосредоточенный на мастерстве нарратива. В общепринятый исторический дискурс может быть включен любой рассказ о прошлом, если получены утвердительные ответы на два вопроса: может ли история быть рассказана/создана? Допускает ли она рационально оправданную точку зрения или позицию, с которой может быть рассказана эта история? Первый вопрос, о создании рассказа, обогащал историческую дисциплину на протяжении длительного времени, заставляя историков быть изобретательными и применять воображение как в исследовательской, так и в нарративной стратегии. Как вы напишете историю угнетенных групп? Как вы сконструируете нарратив группы или класса, который не оставил собственных источников? Вопросы такого рода положительно влияют на практическую работу историков. Пункт о рациональной оправданности авторской позиции также имел ключевое значение. Авторская позиция может отражать какую-то идеологию, моральный выбор или политическую философию, но набор вариантов не безграничен. Бред сумасшедшего – это не история. Произвольно выбранная или чисто личная позиция, – например, основанная исключительно на вкусе автора, – также не может стать основанием для рационально оправданных принципов рассказа (в лучшем случае иначе он будет считаться художественной прозой, но никак не историей). Опора на определенный тип рациональности и особое понимание «реального» говорит о том, что свойственные истории как дисциплине исключения являются в конечном счете эпистемологическими.
Рассмотрим для примера результаты приобщения к историческому дискурсу прошлого крупных групп, таких как рабочий класс и женщины. В момент, когда Томпсон и Хобсбаум взялись за перо, чтобы придать трудящимся классам статус важнейших участников общественной жизни, история изменилась безвозвратно. Феминистская историография последних двух десятилетий также оказала воздействие на современное историческое воображение.
Меняет ли включение этих радикальных течений в главный поток академической истории саму природу исторического дискурса? Разумеется, да. Но вот ответ на вопрос «вызвало ли такое включение какой-то кризис в академической науке?» уже не так прост. Овладевая мастерством рассказа историй угнетенных – особенно в условиях отсутствия традиционных архивов, – дисциплина обновляется и укрепляет свои позиции. Эта инклюзия апеллирует к демократическому разуму, который предписывает академической истории все дальше отступать от своего ядра.
В книге, написанной на документальной основе, рассказывается о судьбе российских подводных лодок, причина трагической гибели которых и до сегодняшних дней остается тайной.
В своей книге Алла Валько рассказывает о путешествиях по Украине и размышляет о событиях в ней в 2014–2015 годах. В первой части книги автор вспоминает о потрясающем пребывании в Закарпатье в 2010–2011 годы, во второй делится с читателями размышлениями по поводу присоединения Крыма и военных действий на Юго-Востоке, в третьей рассказывает о своём увлекательном путешествии по четырём областям, связанным с именами дорогих ей людей, в четвёртой пишет о деятельности Бориса Немцова в последние два года его жизни в связи с ситуацией в братской стране, в пятой на основе открытых публикаций подводит некоторые итоги прошедших четырёх лет.
Зачитывались в детстве Александром Дюма и Жюлем Верном? Любите французское кино и музыку? Обожаете французскую кухню и вино? Мечтаете хоть краем глаза увидеть Париж, прежде чем умереть? Но готовы ли вы к знакомству со страной ваших грез без лишних восторгов и избитых клише? Какая она, сегодняшняя Франция, и насколько отличается от почтовой открытки с Эйфелевой башней, беретами и аккордеоном? Как жить в стране, где месяцами не ходят поезда из-за забастовок? Как научиться разбираться в тысяче сортов сыра, есть их и не толстеть? Правда ли, что мужья-французы жадные и при разводе отбирают детей? Почему француженки вместо маленьких черных платьев носят дырявые колготки? Что делать, когда дети из школы вместо знаний приносят вшей, а приема у врача нужно ожидать несколько месяцев? Обо всем этом и многом другом вы узнаете из первых рук от Марии Перрье, автора книги и популярного Instagram-блога о жизни в настоящей Франции, @madame_perrier.
В этом сочинении я хочу предложить то, что не расходится с верой в существование души и не претит атеистическим воззрениям, которые хоть и являются такой же верой в её отсутствие, но основаны на определённых научных знаниях, а не слепом убеждении. Моя концепция позволяет не просто верить, а изучать душу на научной основе, тем самым максимально приблизиться к изучению бога, независимо от того, теист вы или атеист, ибо если мы созданы по образу и подобию, то, значит, наша душа близка по своему строению к душе бога.
Пережив самопогром 1990-х, наша страна вступила в эпоху информационных войн, продолжающихся по сей день. Прозаик, публицист, драматург и общественный деятель Юрий Поляков – один из немногих, кто честно пишет и высказывается о нашем времени. Не случайно третий сборник, включающий его интервью с 2014 по 2020 гг., носит название «В зоне риска». Именно в зоне риска оказались ныне российское общество и сам институт государственности. Автор уверен: если власть не озаботится ликвидацией чудовищного социального перекоса, то кризис неизбежен.
Автор, около 40 лет проработавший собственным корреспондентом центральных газет — «Комсомольской правды», «Советской России», — в публицистических очерках раскрывает роль журналистов, прессы в перестройке общественного мнения и экономики.