Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России - [8]

Но как тогда объяснить провал подлинных специалистов, университетских и институтских учёных, жизнь свою посвятивших изучению России и, казалось бы, неподвластных влиянию финансовых и политических соображений. Начнём с того, что откажемся от двух заведомо ложных посылок: учёные застрахованы от элементарных фактических ошибок, и они редко принимают участие в публичных делах.

Рассмотрим два примера вопиющих ошибок. В 1993 г. два публикующихся в «New York Times» уважаемых профессора, стремясь очернить антиельцинский парламент, умудрились спутать свободно избранный в 1990 г. Верховный Совет РСФСР с куда менее демократично избранным Верховным Советом СССР образца 1989 г. А в 1999 г., когда широкую огласку в Москве получили случаи нечестных коммерческих сделок, Русский центр Гарвардского университета заплатил огромную цену за эксклюзивные копии архивных документов советской эпохи, а потом обнаружилось, что копии тех же документов давно имеются в другом американском исследовательском центре^{40}.

Политическая ангажированность также всегда являлась отличительной чертой науки о России. Во время «холодной войны» 1960–80-х гг. научные специалисты по России играли заметную роль в многочисленных дискуссиях в Конгрессе и в средствах массовой информации по вопросам политики разрядки и горбачёвских инициатив. Ряд университетских профессоров даже официально числился в штате Белого дома и Госдепартамента во время правления и демократической, и республиканской администраций^{41}. Воздействие учёных на восприятие американцами российской действительности было многократно усилено за счёт связи с влиятельными журналистами. Нередко перед назначением московские корреспонденты слушали курсы известных россиеведов, читали их книги, а затем консультировались с ними по поводу своих репортажей.

Однако, если раньше в более или менее равной степени были представлены обе позиции (pro и contra), то в 90-е гг. подавляющее большинство специалистов по современной российской истории и политике разделило точку зрения американского правительства и прессы на посткоммунистическую Россию. Неудивительно, что они оказались в такой чести у влиятельных газет и журналов, с удовольствием публиковавших их статьи, рецензии и ссылки на их книги. Но они были не просто «миссионерами из неоконсервативного научного лагеря», как охарактеризовал их один британский ученый; они представляли определённый политический лагерь. Между тем, та часть специалистов по России, которая всеми силами стремилась отмежеваться от «американских адвокатов Ельцина», оставалась незаметной, неуслышанной и невостребованной^{42}.

В результате, большинство комментариев, сделанных в прессе специалистами по россиеведению и другим родственным дисциплинам, и по содержанию, и по интонации мало чем отличалось от комментариев журналистов. Подчас научные комментарии отличались даже большей «идейностью» и большим миссионерским порывом. Учёные были уверены в необходимости для России «западной экономической стратегии» и «западного присутствия» в широких масштабах под руководством США. Мнение, что Америка должна воспользоваться предоставленным ей шансом «изменить традиционную схему русской истории», без сомнения, было общим^{43}.

И, подобно американским политикам и журналистам, большинство учёных, конечно, считало Бориса Ельцина единственным «гарантом реформ» в России. Один историк из университета Беркли даже поставил его в один ряд с Петром I, Джоном Локком и Томасом Джефферсоном^{44}. Оппоненты Ельцина, даже не являющиеся коммунистами, были однозначно отвергнуты как «реформаторы-волынщики», «старореформаторы», «вредители» и «возмутители недовольной черни»^{45}.

События 1993 г. стали своеобразным моральным тестом и для университетских профессоров. Считая, что «давно назрела» необходимость действовать, они побуждали Ельцина отбросить «политическую корректность» и «свергнуть» избранный парламент, или, как советовал один гарвардский историк, «прибегнуть к методам, неприемлемым на Западе». А чтобы кто-нибудь не усомнился в достаточной для этого легитимности Ельцина, один йельский специалист по конституции сравнил его с Джорджем Вашингтоном, причём сравнение было в пользу Ельцина^{46}.

Это был позорный эпизод в истории академического россиеведения, но не главный, с точки зрения участия в коллективном американском безумии 90-х гг. Гораздо большее значение имело то, что учёные сумели подвести историческую и юридическую базу под главную лже-идею американского крестового похода — о переходе России от коммунизма к капитализму и демократии американского типа. Эта идея «перехода» не только придала осмысленность американской политике, но и обеспечила прессу — материалом для публикаций, а учёных — новой парадигмой для исследований, грантов и, в конечном счёте, для своей карьеры.

«ТРАНЗИТОЛОГИЯ»

Общей чертой американских россиеведов является предпочтение согласия, даже на ортодоксальной основе, спору и разногласиям. Возможно, подобная тяга к консенсусу была реакцией на политические сквозняки, периодически возникавшие в академической сфере, начиная с эпохи маккартизма. Роль ортодоксии в 1940–70-е гг. играла тоталитарная модель. Её приверженцы, чьё влияние было преобладающим в университетской среде, утверждали, что именно тоталитарная модель полностью объясняет перипетии советской истории, особенности советской системы и невозможность любых изменений в её рамках.