Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России - [7]

.

Однако, несмотря на катастрофические последствия «шоковой терапии» 90-х гг. в России, в середине 2000 г. американские журналисты, политики и учёные очень надеялись, что при Путине Россия получит новую, более крепкую дозу, хотя и беспокоились, что рядовые граждане «могут быть не готовы принять этот план». Основанием для подобных надежд было возвышение Германа Грефа, нового министра экономического развития и торговли, сменившего Чубайса на посту главного «молодого реформатора» страны. Предложенная им политика, по всей видимости, получила одобрение Путина. И хотя предложения Грефа были направлены лишь на то, чтобы сделать и без того обедневшее российское большинство ещё беднее, а горстку богачей — ещё богаче, американские комментаторы на все лады расхваливали «превосходную программу».

Помимо введения 13% единого подоходного налога, исчисляемого по регрессивной шкале (во всех демократических странах фиксированный налог считается несправедливым для всех, кроме богатых, и потому отвергается, однако американская пресса признала его вполне приемлемой демократической «реформой» для России), программа Грефа предусматривала существенное сокращение имеющихся социальных гарантий, в том числе жилищно-коммунальных льгот, рост цен и угрозу свести на нет и без того мизерные пенсии. Так, хотя в 2000 г. большинство россиян с трудом могло оплатить предоставляемые им жилищно-коммунальные услуги, корреспондент «New York Times» счёл цены на эти услуги «возмутительно низкими» и приветствовал реформы Грефа, которые назвал «значительно более смелыми, чем любые планы, которые западные правительства когда-либо пытались протолкнуть, минуя подозрительных избирателей»^{32}.

Подобно приснопамятным советским журналистам, американские корреспонденты оправдывают лишения, которые сегодня претерпевает Россия, будущими дивидендами, абстрактным «светлым будущим». По мере того, как страна всё глубже погружалась в пучину экономического кризиса и нищеты, они продолжали твердить, вслед за Кремлем и Вашингтоном, что экономический подъем и стабильность вот-вот наступят. (Обычно цитируют вице-президента Альберта Гора, якобы заявившего в марте 1998 г.: «Оптимизм является повсеместно преобладающим чувством среди тех, кто знаком с тем, что происходит в России»)^{33}.

Буквально накануне финансового краха 1998 г. (и даже после, как будет видно в дальнейшем) они продолжали убеждать читателей в том, что Россия являет собой пример «замечательного успеха». И даже признание Путина о необычайных масштабах нищеты в стране не привлекло внимание американских репортёров к этой проблеме^{34}.

Понятно, что «страшные и мрачные» истории о невыплаченных зарплатах и пенсиях, недоедание населения и упадке российской провинции, где, по свидетельству российского журналиста, царит всеобщее отчаяние, не привлекали американских корреспондентов. (Так, корреспондент «Newsweek» посоветовал беднякам жить на одном хлебе: «могло быть и хуже»)^{35}. Нечасто фигурировали в их репортажах и отчаянные акты протеста, имевшие место по всей стране. И уж совсем без внимания остались те методы, которыми «правительство реформы» лишило российских рабочих прав и гарантий, которые они имели при Советской системе. Вместо этого американские журналисты предпочитали искать подходящие «метафоры для российских метаморфоз»^{36} — обычно в той чрезвычайно тонкой прослойке московского общества, которая преуспела за годы преобразований, от финансовых олигархов до яппи, расплодившихся в Москве благодаря обилию представительств западных фирм.

Так, один недавний корреспондент, а затем обозреватель «Washington Post» предложил именовать новых русских, получивших наибольшие выгоды от перераспределения государственных благ, прогрессивными «бэби-миллионерами», a «Wall-street Journal» — «русскими биллами гэйтсами»^{37}. Другие, например, редактор «New York Times», тоже бывший московский корреспондент, считали, что «одно из лучших мест, где можно лицезреть новую Россию, — открытая терраса «Макдональдса». Она является меккой для богатых молодых москвичей, прибывающих туда на своих «Джипах Чероки» и «Тойотах Лэнд Крузер», с мобильными телефонами в руках»^{38}. В то время реальная заработная плата в среднем по России составляла около 60 долларов в месяц и продолжала падать.

Неудивительно, что подавляющее большинство читателей американской прессы оказалось неподготовленным к восприятию экономической катастрофы и череды финансовых скандалов, разразившихся в России в конце 90-х гг. К примеру, читатели «New York Times», должно быть, с изумлением узнали (причём даже не от специалиста по России), что, вопреки предыдущим публикациям газеты, «вся политическая борьба в России в 1992–1998 гг. была борьбой между различными группировками за право контроля над государственной собственностью», а демократия и рынок были здесь не при чём^{39}.

Милосердия ради, можно было бы попытаться найти оправдание для всех этих горе-специалистов по России. Политических деятелей, наверное, подвела политика, инвесторов — жажда выгоды, журналистов — жесткие сроки подготовки материалов и редакторские ожидания. К тому же, для большинства из них Россия не была делом всей жизни, они мало знали о стране и зачастую даже не владели русским языком. (Последнее обстоятельство объясняет вопиющее отсутствие ссылок на местную прессу у большинства американских корреспондентов, аккредитованных в Москве).