Против часовой - [20]

Тревожным взглядом Наташа стала оглядывать салон. Он был на треть пуст. Еще при посадке, в томительном ожидании в накопителе — изуверское словцо, как все в нашем сервисе, из концлагеря — после регистрации, она рассмотрела спутников. Летели преимущественно женщины — безошибочно российской наружности. Хорошенькие не попадались. Казалось бы — что всем этим женщинам разных лет, среди которых было мало даже просто приятных, в таком количестве делать в Мексике? И на что они надеются? Разве что на благополучную посадку. Нет, об этом в полете думают мужчины. А женщина в самолете думает о том, кто ее встретит! Меня не встретит никто. Куда я лечу?

— Что ж, давайте знакомиться, — услышала она низкий и хриплый голос. Ее соседка-мексиканка говорила на чистейшем русской языке. — Десять часов лететь рядом, будь они неладны эти перелеты. Я — Солвейг. Солвейг О’ Хара.

— Наташа, — скромно сказала Наташа.

— Вы не удивлены моим именем? Все удивляются — почему Солвейг. Что О’Хара, так это никого не волнует. Действительно, в этом мало интересного: мой муж мексиканец ирландского происхождения. Но Солвейг? А все очень просто: мама играла на рояле и обожала Грига, папа любил Ибсена и Блока… Тогда было модно давать детям… экзотические имена. — И соседка для убедительности, видно, постучала себе по колену. Раздался костяной звук — нога, видимо, была не настоящая.

Наташа чуть испугалась, и вдруг вспомнила — уж совсем ни к селу ни к городу, — что Валерка, тот да, писал на нее. А самой ей это и в голову не приходило.

Глава 15. СОЛВЕЙГ

Наташа не заметила, как задремала, а когда открыла глаза — стюардесса предлагала завтрак. Проснулась и Солвейг О’Хара, сказала хрипло доброе утро, детка, тяжело завозилась в кресле, устраивая тучное тело, подняла спинку, откинула на себя столик. Любит поесть, догадалась Наташа. И отозвалась: доброе. Они летели уже часа полтора, а в иллюминаторах стояло то же утро, и видны были те же облака, подсвеченные ранним солнцем откуда-то из-под хвоста самолета… Как же давно никто не называл Наташу детка.

Стюардесса выдала им по подносу с аэрофлотовским завтраком. Соседка деловито развернула аккуратный кирпичик, намазала разломленный пополам рогалик маслом, и ткнула рогаликом в Наташин скомканный журнал — латинские буквы Cosmo торчали наружу из кармана на спинке кресла.

— Зря ты, детка, это читаешь.

— Так, взяла в дорогу… посмотреть, — словно оправдываясь, сказала Наташа. Ага, ее сейчас будут воспитывать.

— Им кажется, что они вступаются за достоинство женщин. На самом деле приличную женщину вся эта галиматья только унижает. Ведь так? — Солвейг О’Хара разинула пасть — у нее во рту мелькнула сбоку внизу пара золотых коронок — и разом проглотила половину рогалика.

— Пожалуй, — неуверенно согласилась Наташа.

— И как ты думаешь, сколько мне лет? — спросила соседка без всякой видимой связи с предыдущим разговором и подступаясь к прессованной ветчине.

— Думаю, около пятидесяти, — аккуратно сказала Наташа, хоть и понимала — как минимум под шестьдесят.

— На следующей неделе исполнится семьдесят. И ты мне годишься в дочери, верно?

— Мне будет сорок пять.

— Вот об этом я и говорю! — удовлетворенно сказала Солвейг О’ Хара и подставила стюардессе, которая разливала аэрофлотовский кофе из пластмассового электрического чайника, свою чашку. — Этот, — она показала рукой в красивом чеканном серебре — это было одно изделие, браслет на запястье и четыре кольца, на идущих от браслета мелких тонких цепочках — показала куда-то по курсу, — этот у меня пятый. На двадцать лет моложе. Старше уже никак нельзя: старичок, как справит нужду, так утыкается в телевизор. И это еще хорошо, если хоть что-то может… — И Наташа с грустью призналась себе, что приблизительно таким манером и протекает ее супружеская жизнь: краткая любовь, вечный телевизор. — А у тебя есть муж? — спросила старуха.

Наташа очнулась и кивнула.

— Который?

Наташа не поняла.

— Который по счету?

— Второй. То есть третий.

Солвейг добродушно рассмеялась. — Что говорить, их бывает и не сосчитать. — И проглотила остаток рогалика. Она все больше нравилась Наташе: инвалидность, старость, а какое самообладание, какая сила от нее исходит… — Но отчего мы завтракаем всухомятку… Эй, сеньорита, — крикнула она стюардессе.

— Да, сеньора?

— Когда закончите со всем этим, — несколько брезгливо Солвейг обвела толстым пальцем с ярким, как сама, маникюром передвижной столик стюардессы, — принесите нам текилы.

— Какой, сеньора?

— Белой, только белой! И лайма, конечно. Ну, да вы без меня знаете.

— Си, синьора.

Наташа наблюдала всю эту сцену во все глаза. Попробуй она выкинуть что-нибудь в этом роде, как далеко, интересно, ее бы послали.

— Понимаешь, детка, текила тем и хороша, что можно пить ее всегда: и до, и после, и во время. Ты впервые в Мексике? Если собираешься замуж за мексиканца — не делай этого, возьми совет старой мексиканки… — Впервые она употребила не вполне русскую грамматическую конструкцию. — Эти мачо, бр-р-р… думают только о своем члене. Интереснее, чем их яйца, они уверены, на свете ничего нет. Или у тебя в Мексике уже есть муж? — И с притворным испугом Солвейг прикрыла ладонью рот — жест нянюшки-простолюдинки из мексиканского сериала. И Наташа вдруг узнала ее: конечно же, это та самая цыганка ее юности с утренней, но уже пыльной свердловской улицы. Не буквально, конечно, та самая, но как бы перевоплощение той… Отпираться было бессмысленно.