— Может, врача всё-таки? — с сомнением проговорил Сергей.
— Ничего, сами справимся, — сказала Елена. — Переохлаждение не сильное. Сейчас мы её мигом отогреем.
А девочки забрались под одеяло — две живые грелки. К одному плечу Илоны прижималась белобрысая головка Ксюни, на другом устроились две каштановые косички Маришки. Их тёплое дыхание щекотало ей шею.
На следующий день Илона хрипела и сипела, а сердобольная Елена с девочками отпаивали её домашними средствами, в коих соседка была великим знатоком. Температура поднялась, слава богу, не слишком высоко — тридцать семь и пять, и Елена приговаривала, подбадривая болящую: «Ничё, ничё, прорвёмся!» И добавляла:
— Зато у тебя радость вон какая!
Для радости действительно был повод. В час дня позвонила Наталья и совершенно спокойным, как ни в чём не бывало, голосом сообщила:
— Ну что, девка у нас, три кило девятьсот. — И спросила: — Ты куда вчера запропастилась-то? Обещала побыстрее…
В этом была вся Наталья — вся её мощная, флегматично-сдержанная, стойкая к физической боли природа. Илона не сомневалась, что и родила она, не моргнув глазом — может, только пару раз рявкнула, как медведица, да пару раз сквозь зубы ругнулась матом.
— Наташ, прости, что так получилось… Я тебе попозже расскажу, — прохрипела Илона. — Когда говорить более-менее смогу.
— А что у тебя с голосом? Ты что, простыла?
— Есть немножко. Всё нормально, родная, ты там это… не кипишуй. Скоро приеду за вами. — Повторив словечко Натальи из вчерашнего сообщения, Илона подавила кашель в кулак и откинулась на подушку, улыбаясь.
День был, что называется, «мороз и солнце»: лучи искристо пробивались сквозь перистые завитки ледяных узоров на стёклах, и те горели колдовским холодным кружевом. Девчонки были рады поводу пропустить школу и окружали маму всевозможной заботой.
А в морозных узорах на окне Илоне мерещились серебряные пряди волос её ночной спасительницы, чьи босые ноги с младенческими пяточками не оставляли на снегу следов.
