Просвещенные - [32]

Потом из теплого дома нас, детей, повезли в унылый, сырой ванкуверский аэропорт, где бабушка с дедушкой сдали в багаж горы чемоданов — ведь улетали они на несколько месяцев. Потом их отъезды стали еще дольше: нужно было разобраться, на что похожа страна после Маркосов, понять, сможет ли дед вернуться в политику, наладить запущенное производство застежек-молний, поучаствовать в губернаторских выборах. Проходило все по одному сценарию: через огромное холодное окно мы махали самолету, который медленно буксировали хвостом вперед, надеясь, что Буля и Дуля нас видят. Мы махали, когда самолет взлетал, махали, когда он становился точкой в небе, и потом еще чуть-чуть на всякий случай.

Потом мы возвращались в наш дом на площади, тот, возле которого останавливаются экскурсионные автобусы; в дом, полный золотых возлежащих Будд и пахнущей лаком мебели из темного дерева, с ксероксом и телексом и специальной комнатой для дедовых костюмов, с бегущей дорожкой, массажным креслом и той штуковиной, что по-всякому выкручивала Дулю для улучшения кровообращения и осанки. В свое отсутствие дед становился еще более вездесущим. Мы слишком скучали по нему, чтоб скучать еще и по папе.

Старшие братья и сестры стали моими родителями.

Хесу, с его индейскими мокасинами и электрогитарами, на собственном примере преподал мне, что значит быть клевым. С ним я открыл для себя мир за пределами книжек. Мы ставили палатки во дворе, ходили в горы, собирали самолеты на дистанционном управлении. Это он придерживал сиденье, когда однажды утром с моего велика сняли страховочные колеса, и не давал мне завалиться на бок, пока я не рванул вперед самостоятельно.

Самая старшая из сестер, Клэр, прирожденная мать, любимая и привыкшая быть всеобщей любимицей. Я садился с ней за туалетный столик и смотрел, как она красится, и был счастлив, если она подрисовывала мне синяк. Когда она тихонько хихикала по телефону на кухне, мы, младшие, так хотели поскорее вырасти, чтобы наконец влюбиться.

Следующий по старшинству был Марио. Он возился со мной и Джеральдом и, хотя был уже почти взрослый, с готовностью вписывался поиграть в Андре Гиганта и Железного Шейха[86]. Он звонил мне со второй линии и говорил голосом Айрин Кары[87], чем доводил меня до слез. По утрам я на цыпочках входил в его комнату, пробирался меж разбросанных носков, салфеток и теннисных мячей и будил, чтоб он отвел меня в школу, предвкушая, как он, придерживая сзади за шею, поведет, а то и понесет меня к автобусу.

Следующая по старшинству сестра — невозмутимая Шарлотта, поражала меня невероятными прическами и куртками университетской волейбольной команды; она водила нас с Джеральдом в «Баскин Роббинс» на пломбир с ананасовым сиропом и по пути встречалась со своим тайным возлюбленным, чтобы провести с ним всего десять минут. У нее я научился, что моя жизнь может быть только моей.

Мы с моим младшим братом Джеральдом наслаждались друг другом в полной мере, пока я не стал подростком, а он еще оставался ребенком; когда он приносил мне розданное в классе печенье, я отказывался, потому что на нем были глазированные клоуны и вообще это для маленьких. И все равно мы были лучшими друзьями.

Родителями всем нам были няни, не одну смену которых бабушка с дедушкой привезли из дома: филиппинские провинциалки, попав на Запад, со временем осваивались и уходили, чтобы начать жизнь, о которой даже не смели мечтать: Сула, вырастившая всех нас, бежала по снегу босиком со мной на руках в больницу, когда у меня случились судороги, а потом разбила мне сердце, выйдя замуж; Эстельита, худенькая, элегантная и степенная настолько, что заботилась о нас, совсем не умея играть; Хуанита, которая учила нас песенкам и играм своего совсем еще недалекого детства, мы передразнивали ее акцент и неожиданное словоупотребление; сестры Бинг и Нинг — одинаково терпеливые, одинаково любящие, одинаково недооцененные.

Так проходили дни: серый дождь, проезд по мосту Лайонс-Гейт, я сижу на заднем сиденье, окна опущены, по радио CFOX играют Level 42, Хьюи Льюис и Стив Уинвуд; карточки с хоккеистами; зуд в коленках на Последней Скорбной Мистерии со «Славой Отцу» и десятью «Богородица возрадуйся»; мой фиолетовый школьный свитер и галстук; слухи о монахах, которые преподавали в других классах, а до этого растлевали мальчиков в сельских школах Нью-Брансуика и Онтарио; как я описался во время классного собрания, потому что стеснялся отпроситься, а потом утверждал, что сел на что-то мокрое; лед на затылке, биение сердца в ушах, широкое небо в глазах, когда тренер-конькобежец звал меня, а я не отвечал. Потом пубертат: первый одинокий волосок; позывы непонятно к чему; отчаянные эксперименты о стену, а то и с картонками от туалетной бумаги; сворованный у Марио дезодорант «Райтгард» с ароматом лимона; комиксы «Хеви-метал»[88], которые Хесу держал у себя под подушкой, и идеально нарисованные европеоидные девушки в них, которых я, затаив дыхание, дырявил глазами; и, наконец, облегчение, открытое благодаря электромассажеру, который дед держал рядом со своим раздвижным автоматическим креслом, и новаторскому применению этой «волшебной палочки „Хитачи“» во время трансляции клипов Мадонны или Аланы Майлз по музыкальному каналу. Голос стал ниже, контактные линзы сменили очки, каждый вечер я смотрел шоу Арсенио Холла,