Пространство и время - [31]

Томка кивнула, а сама не знала, куда глаза девать, — только вот сейчас, сегодня она до конца прочувствовала, каким может быть женский стыд: это тебе не безликая лекция в медучилище, где говорят обо всем и обо всех сразу и ни о ком в отдельности; тут говорили о тебе самой, о твоих особенностях и будто заглядывали за ту черту, за которую никому не позволялось раньше заглядывать.

— Он кто у тебя? Тоже студент? — продолжал Ефим Петрович.

Томка кивнула: студент.

— Муж? Или еще только собирается? — как бы между прочим спросил Ефим Петрович.

Томка молчала, не могла ничего ответить.

— Понятно, — сказал Ефим Петрович. — Думала, так обойдется. Пронесет, да? Все вы так думаете…

— Я не думала, — прошептала Томка, и казалось, не на глазах у нее появились, а будто в голосе прозвучали слезинки.

— Родишь — воспитывать надо будет.

— Я не хочу «родишь», — прошептала совсем как-то нелепо Томка.

— Ну, это глупости, — сказал Ефим Петрович. — Вон сколько лежат — видишь? И все на сохранении, о ребенке мечтают. И тебе рожать надо, а то потом локти кусать будешь. Да поздно будет, поняла?

Томка кивнула, но в кивке ее не было ни согласия, ни отрицания, а просто слышу, мол, да не понимаю ничего.

— Короче, держись за Паничкина, с Паничкиным не пропадешь! — весело сказал Ефим Петрович. — Смотрела фильм про Паничкина?

— Нет, — замотала головой Томка.

— Ну вот, ничего они не смотрели… Поколеньице пошло! В общем, Паничкин — это моя фамилия. Захочешь меня повидать — «Позовите Паничкина!» — и я тут как тут… Поняла?

Томка снова кивнула.

Доктор ушел, а она осталась словно одна, хотя в палате еще было пять человек, он ушел, и у нее появилось ощущение — она и сама не знала, как оно появилось, — что он каким-то образом стал ей необходим, будто он или понял, или узнал в ней что-то такое, что теперь связывало ее с ним, — а что именно-то? Невозможно было понять. Она узнала, почувствовала, что ничего она не понимает в жизни, это только кажется, что она уже взрослая, и на вид она действительно взрослая, вон ребята влюбляются, и она сама влюбляется, и даже бог знает что уже случилось с ней (невозможно и понять), а на самом деле, если копнуть поглубже, ну ничего она не знает и не понимает, потому что в душе, далеко-далеко, она еще совсем дитя, защищается, правда, иной раз грубостью и цинизмом, а по жизни — она уже женщина и даже в скором времени — возможно, мать (боже мой!) — но разве она сама это чувствует, понимает, осознает до конца? Разве она ощущает себя именно в том возрасте, в каком она находится? Да нисколько. Внешне — куда там, бой-девчонка, созревшая, оформившаяся, и там и тут у нее — как картинка, а душонка-то внутри трепетная, детская, незащищенная, не понимающая еще ничего, — и такой-то ей нужно что-то решать? Рожать? Но как тогда дальше жить? Куда ребенка девать? Кормить чем — и его и себя? И вообще — миллион вопросов, на которые разве способна она ответить хотя бы даже сама себе? Ничего она не может ответить, на одно только в самом деле надеялась — пронесет, не может быть, чтобы что-нибудь плохое с ней случилось, правильно Ефим Петрович понял ее, а она возьми все да повернись вон как… Игорь к ней потом и так и этак — а она смотреть на него не может, весь вид его — виноватый, будто побитый, и глаза тоже виноватые, бегающие, и все слова его — испуганные, жалкие, — все это вызывало в ней только протест и что-то похожее на отвращение — обман, обман один… Ипашка перед армией тоже все время добивался, тоже лез к ней, но ей смешно было, ведь она знала: она — командует, он — подчиняется, и поэтому никогда ничего плохого случиться не могло, куда там Ипашке, а тут, на этой вечеринке…

Нет, нельзя понять, как все случилось!

И главное, сколько бы она ни презирала Игоря, сколько бы ни делала вид, что ей ненавистны любые его слова и объяснения, она сама-то знала, что виновата только она. Сама!

Хотя тут же словно спохватывалась: но в чем же, в чем она виновата?

И что же теперь делать? Рожать?

Нет, только не это! Что угодно — только не рожать…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Солнце в этот первый июльский день выкатилось из-за горизонта жаркое, знойное, и уже часам к восьми дышать было нечем — нещадно парило, и воздух, густой, влажный, тяжелый, казалось, душил дыхание, каждый вдох давался с трудом, на лбу выступала испарина, а сердце будто не просто билось, тяжко ворочалось, переминалось, перекатывалось в груди из стороны в сторону. Круг солнца взбирался все выше и выше над горизонтом, с каждым часом небо становилось бездонней, безграничней, а солнце заметно уменьшалось, превращалось в кипящую, жгучую точку цвета яркого яичного желтка на темной, почти фиолетовой сини распахнутого во все стороны неба. В такие дни спастись от жары и духоты можно только у воды — к счастью, ее было вдоволь в Озерках, так что ранним субботним утром почти все озерчане потянулись кто на пруд, кто на речку Веснянку, а кто и на дальние озера с прицелом не просто отдохнуть и покупаться сегодня, но и закинуть ввечеру наживку на золотистых и толстобрюхих карасей и линьков.

Даже и Ипатьевым в это время пришла в голову шальная мысль: а не устроить ли свадьбу на берегу Веснянки? Пологие ее берега, переходящие в сплошь покрытые полевыми цветами луга, — во-о-он они, совсем рядом, и в общем-то не составляет особого труда перенести столы к берегу реки и накрыть их. И разве это плохо, действительно, если в такую палящую духоту гости будут наслаждаться прохладой реки, можно и искупнуться в ней, кому уж совсем невмоготу станет, да и как это вообще прекрасно и необычно — устроить свадьбу под открытым небом, на берегу реки, посреди луга, где так густо-терпко пахнет буйными в цвету бело-золотистыми ромашками и нежной розово-медовой кашкой!