Пространство и время - [33]

Иван Илларионович крепко обнял сына, потом невестку, поцеловал обоих отцовским поцелуем прямо в губы, прослезился и вручил молодым свой маленький пухлый конверт.

— Спасибо, папа, спасибо, мамочка, — только и смог ответить Гена, и в горле у него предательски запершило.

— Спасибо, Иван Илларионович, Нина Петровна, — просто сказала Томка и улыбнулась.

После этого из-за стола поднялся, конечно, Томкин отец, Иван Алексеевич, и, запинаясь от волнения, закашлявшись, комкая слова, тоже преподнес молодым подарок — такой же конверт, тоже с тысячей, и все одобрительно загудели, захлопали в ладоши, кто-то крикнул: «Ну, за это, товарищи, надо обязательно выпить!» — полилось на столах рекой вино, но тут как раз с подносом в руках выпорхнула откуда-то Катерина Ильинична, оторвалась от своей чудо-печи и громким веселым голосом закричала:

— Дорогие гости! Дорогие гостьюшки! А ну-ка, позолотим нашим молодым их прекрасную молодую жизнь! А ну-ка, раскошелимся, дорогие гости и гостьюшки, покажем, на что мы годны и сколько там в наших закромах водится, сколько нам не жалко! А ну-ка, не ударим все в грязь, давайте, давайте, гостьюшки, доставайте из своих широченных блуз рабочие рублишки… — И, припевая, пританцовывая, Катерина Ильинична, рядом с которой для подмоги плыла ее верная подруга, бывшая военная медсестра Лизавета, двинулась по рядам застолья, и посыпались на поднос и конверты, и просто десятки, пятерки, двадцатипятирублевки, и столько тут набиралось денег, что на подносе не умещалось, тогда Лизавета подала Катерине Ильиничне второй поднос, и та с новыми шутками, прибаутками и присказками двинулась дальше, и когда собрала все деньги, так прямо на двух подносах и положила их перед молодоженами и, честное слово, сама не зная отчего, вдруг расплакалась по-бабьи просто, добро и с легким сердцем.

— Господи, деточки, — говорила она, плача легко и счастливо, — сами видите, как люди любят вас, хотят видеть вас счастливыми и хорошими, и не думайте — это все от души вам дарится, от всего сердца, так будьте же, деточки, — все плакала и плакала Катерина Ильинична, — по-настоящему счастливы, берегите любовь, берегите друг друга, пусть будет вам в тысячу раз лучше, чем нам, солдатским женам и вдовам, господи-и, деточки, не распаляйте свои сердца злобой, не смотрите на несчастных и обездоленных, живите с миром, людей не забывайте и жалеть их не забывайте, и это будет вам наш последний людской сказ, милые вы мои…

И с этого момента, пожалуй, свадьба стала уже неуправляемой, теперь каждый что хотел, то и делал. Гость — он на Руси всегда был натурой широкой и вольной, ему ты хоть сам царь сиди на пеньке — ему все равно, лишь бы ты был простодушный человек и угощал всласть на свадьбе, как это испокон веков водится…

…Отсюда, с этой луговинки, куда они ушли от всех по-над берегом реки, свадьба была еще сказочней, огонь в печи Катерины Ильиничны не горел, а дивно полыхал, отражаясь в воде огромным пляшущим кострищем, звезды тускнели в его пламени, и только свет месяца, теперь уж в полную силу вставшего над огромным ивовым кустом, был если не ярче, то шире, могучей, и окрашивал ночь, и луга, и просторы за рекой, и саму свадьбу осиянно-желтым легким свечением, но этой кажущейся его легкости хватало на все дали и на все шири, чтобы природа вокруг не спала, а будто лежала убаюканная, умиротворенная и главное — преображенно-прекрасная, словно ее, сонную, спрятавшуюся от людей, как будто кто нарочно приоткрыл для глаза человеческого: вот она, девственность ночного мира, смотри на нее, дыши ею и впитывай ее через свое легкое дыхание…

Они сидели на лугу, поблизости от реки и сквозь громкие свадебные голоса и шумы все-таки слышали медленную журчащую текущую жизнь Веснянки, где-то поблизости был омуток или небольшой перекат, журчание там усиливалось, будто Веснянка слегка сердилась и легонько ворчала, и это было странно, почти невероятно — одновременная громкость и покойная тишина окружающего мира, и Томке вдруг захотелось освободиться от разлада в душе, от озлобленности — и вместе с легким чувством радости, которую она и ждать не ожидала сегодня от себя, она ощущала в себе протест против этой радости, будто не хотела она себе счастья. Сложное что-то в ней делалось. Гена просто обомлел, когда, обнимая ее, вдруг близко увидел ее широко открытые, горящие чуть ли не ненавистью глаза — Томка будто просверливала его тяжелым, горячечным, больным каким-то взглядом, и Гена невольно прошептал:

— Ты чего, Тамарка? Ты чего, а?

— Ничего, — покачала она головой. — Не трогай меня. Не трогай, понял?

Он убрал руку с ее плеча и почувствовал, как горячая, жгучая обида, как яд, растеклась в нем, даже дыхание захватило от желчно-опустошающей горечи, он-то, конечно, видел и понимал, один он, что с Томкой что-то творится сегодня, но что именно — ни знать, ни понять не мог, он вообще перестал понимать ее, перестал видеть в ней знакомую, прежнюю Томку, а значит, и перестал понимать, что с ней происходит, она пугала его своей независимостью и насмешливостью, и даже озлобленностью, и все-таки она же приехала к нему, она согласилась стать его женой, с какими бы выкрутасами она это ни сделала, но все же — сделала, и значит — она его, только его, и вот сегодня уже свадьба, и какая свадьба!..