Пространство и время - [35]

Потом они шли лугом, то в низкой, то в высокой траве, к месту свадьбы, которая постепенно сходила на нет, шли, взявшись за руки, шли оба счастливые, как казалось Ипатьеву, а как оно было все на самом деле, знала только Томка.

…Ночью Томка сказала ему, что ей сегодня нельзя, нельзя, нельзя и нельзя, он опешил, растерялся, почти заскулил от жалости к самому себе, но скоро все-таки успокоился — уставший, хмельной, счастливый, и заснул крепким и ясным сном.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Из больницы Томка вышла слегка пошатываясь — не то чтобы совсем уж плохо себя чувствовала, просто отвыкла немного от вольного воздуха, от ходьбы. В руках у нее, как у какой-нибудь странницы или древней старухи, был самый настоящий узел, в котором собраны ее скромные пожитки, и весь вид Томки вместе с этим узелком, с белым, в темный мелкий горошек платком, глухо повязанным на голове, с серым плащом, который откровенно болтался на ней, как на вешалке: за нелегкие дни в больнице Томка заметно похудела, как бы поусохла, — весь вид был жалкий, невзрачный. Еще совсем недавно в каждой клеточке она ощущала здоровье, несмотря на всю ее внутреннюю подавленность, — здоровье в Томке существовало само по себе, независимо ни от каких причин, она чувствовала себя молодой, красивой, сильной, а теперь и впрямь ей казалось, что она не просто бессильная, а старая, немощная. Сколько вот она прошла — всего-то ничего от больницы, а захотелось уже присесть, и она присела на краешке лавочки, и сидела, щурясь на теплое ласковое мартовское солнце, и как старушка радовалась теплу и покою. Раньше она никогда не знала, как приятно, оказывается, просто наблюдать за какой-нибудь воробьиной стаей, дерущейся вблизи первомартовской лужицы за разбухшую, размякшую корочку хлеба. Теперь же Томка сидела и следила за этой воробьиной возней, и так ей вдруг стало жалко их кропотливую и безутешную жизнь, что она совсем расчувствовалась и даже не заметила, как потекли слезы, — господи, из-за такого-то пустяка…

Вскоре Томка встала и пошла дальше, ей было лучше — первые минуты слабости прошли, это, видно, шок такой — выходишь из больницы и так тебе жалко себя, такая ты позабытая-позаброшенная, что совсем худо становится.

Идти в общежитие? Чтоб все на тебя пальцем показывали — вон она, смотрите, из больницы пришла, аборт сделала, а теперь снова пришла учиться, учиться ей хочется…

Учиться в медучилище? Жить в общежитии? Нет, это теперь выше ее сил; может, она и дура, но как же после всего случившегося вернуться в общежитие, в училище? как она в глаза будет смотреть взрослым? учителям? что скажет? как объяснит? Нет, как ни уговаривай себя, а невозможно. Точно так же невозможно для нее было оставить ребенка. Как ни уговаривал, ни объяснял Ефим Петрович, она не согласилась. Она, как тупица, как самая последняя упрямая дура, повторяла: нет, нет, только не ребенок, не хочу, не надо, куда я с ним, что делать буду, как домой приеду, что скажу? Нет, нет, дорогой, хороший, любимый Ефим Петрович, пусть не смогу больше рожать, но сделайте аборт, я выдержу, я сильная, я еще рожу, но только потом, позже, когда замуж выйду, а сейчас — нет, нет, нет…

Ехать домой? Возвращаться в Озерки? Но что она скажет отцу? матери? Да и разве в этом только дело… Разве забыла, как уехала из Озерков? Не уехала — сбежала, от родителей сбежала, не по нраву была жизнь с ними, неправильной она казалась, глупой, пустой… И теперь возвращаться туда? Мало, что ни в какой медицинский не поступила, а в обычное медучилище, так еще забеременела непонятно как, пьяная была, пить стала, дрянь такая… И как объяснишь, что это все случайно получилось, нелепо, дико, что с Игорем она была — ну просто как все сейчас дружат, мальчики и девочки, она и не ожидала никак, что он может сделать такое, зачем же так делают они, зачем так подло, исподтишка, ведь она же еще девчонка совсем, глупая, не понимает ничего, ей же просто веселиться хотелось, веселья, радости, а они вон как сразу. У них мысли свои в голове, а она не знала, а теперь что делать, на Игоря на этого ей наплевать, видеть его не может, подлец, но как самой оправдаться, кому рассказать, чтобы поняли, не отцу, конечно, тем более не матери, которая уж совесть пропила, поймет разве, может, только посмеется, скажет, а-а, других осуждала, тыкала пальцем, а сама… И что впереди? Общежитие? Нет, только не это. Училище? Нет. Дом? Озерки? Нет, нет.

Так что же?

Томка шла и шла по улицам города, села в какой-то автобус и так ездила на нем, пока все эти мысли кружили в ее голове; сидела с узелком на коленях, забившись в угол, смотрела отрешенно за стекло; уже таял снег, на улицы приходила весна, а на душе у Томки было холодно, одиноко и пусто, и что делать — она не знала. Кроме холода, испуга, растерянности, пожалуй, ничего не испытывала и сосредоточиться ни на чем не могла…

— Ну ты что, до вечера рассиживаться будешь?

Томка вздрогнула, заозиралась по сторонам: автобус, оказывается, стоял на конечной остановке, она и не заметила, как приехали на окраину города. Подхватив узел, Томка быстро выскочила из автобуса и, осмотревшись, перешла на другую сторону улицы. Автобус постоял на остановке, потом развернулся, и Томка влезла опять в него. Она не заметила, как шофер, взглянув в зеркальце, добродушно усмехнулся. Снова они ехали и ехали, люди входили и выходили, а Томка, съежившись в комок, тупо смотрела за окно и думала об одном и том же. И во второй раз она прозевала конечную остановку, и тот же голос насмешливо прокричал: