Просторный человек - [104]

— Да. Мы тогда вместе занимались семнадцатым веком. У профессора. (Он назвал фамилию. Действительно, был такой энтузиаст.)

— Ах, история!

— Как он сейчас?

— Вы не о профессоре?

— Конечно.

— В армии.

— Я знаю. Мы переписывались одно время. Сколько ему еще?

— Год. Почти год. Как вас зовут?

— Валентин.

— Валентин, вот вы спросили, не узнала ли я вас, но я совершенно уверена: мы с вами никогда не виделись.

— Это вы не видели, а я из Кирюшкиной комнаты преотлично вас разглядел. И потом, у него висела ваша фотография, вы с ним удивительно похожи!

— Что за диво? Он ведь мой сын.

Их довольно, в общем-то, несуразный разговор не был, однако, в тягость, потому что сопровождался оживлением и радостью узнавания, которая суждена не каждым двум говорящим. Он легко и хорошо смеялся, она включила привычную свою быструю реакцию и маленькие ужимочки, дававшие возможность переключать разговор и вообще своевольничать.

«Ты — пират беседы», — говорил об этом Кирка-старший. Тогда ему это нравилось. А потом? Потом, кажется, она разучилась. От усталости. Ему перестали давать работу. Разные ведь бывали в этой жизни перипетии. Он не был виноват. И она не была. Но сердился на нее, — она перестала нравиться.

— М?

— Что же, говорю, мы стоим?

— А… Да. Пошли. Меня, к слову сказать, зовут Анна Сергеевна.

— Отлично помню. И фамилию помню. И даже вашу статью об этом вот городке… и другие статьи.

— Благодарю, как говорится, не ожидал, — засмеялась женщина польщенно.

— Вы в гостиницу, Анна Сергеевна?

— Ага. А вы?

— Я уезжаю. Думал пристроиться здесь на отпуск. Что-то не выходит.

— Вы работаете?

— Разумеется.

— Где? Если не тайна.

— В биохимической лаборатории. Вам будет интересно. Как-нибудь еще раз так же удачно помогу вам спуститься с горки — уже в Москве — и расскажу.

Они опять засмеялись.

— Вы живете на горке? — спросила она в той же быстрой манере.

— Более или менее.

— А я на Полянке. Заходите.

— Спасибо. Забыл предупредить: я все понимаю буквально. Зайду.

Мальчик удалялся неровным шагом: нервные сегодняшние дети!

Пожав ей руку, он сразу посерьезнел. Неулыбчив. Хотя и смешлив. Смех набегал сразу, минуя стадию улыбки. Подвижное, неприятное лицо. Какой-то будет Кирюшка?! Каким вернется?

По склону оврага женщина взобралась на центральную площадь.

Потихоньку темнело. Наступили легкие минуты, когда улица, притихшие дома с закатными окнами, ивы и тополя, вышедшие за изгороди палисадов, скамейки под ними — все принадлежало всем. Все было соединено мягко истаивающим светом. Потом зажглись лампы в домах и на улице, жизнь пошла у каждого своя, очерченная световым кругом. Женщина заспешила в гостиницу, рано легла. Сон выплыл сразу же из-за сомкнутых век…

…Дорога (опять дорога! Но другая, и цель другая) шла через лес, у большого дуба сворачивала. У разлапых корней отдыхали, жевали хлеб, который несли завернутым в белые головные платки. Кто с нею был? Ускользнуло как-то. Но вел кто-то толковый, самостоятельный такой, покрикивал на них, глупых баб, которые всё норовили спросить дорогу у встречных. А встречные попадались; другие же обгоняли на лесной тропе — тоже спешили.

Вдалеке раздались колокола.

— Ну вот и… — сказал самостоятельный мужик.

Значит, цель похода была вот какая. Но было и еще что-то, что радовало, давало силы.

Издалека обозначилась белая церковь на зеленой поляне. Подошли. Самостоятельный мужик отлучился. И вскоре заспешил к ним, откидывая ногами черную рясу, высокий и очень молодой священник.

— Благослови вас господь, — сказал он медленно и отвел черные неспокойные глаза, приспустил ресницы.

Кирюшка! Только глаза почему же черные?

Она ловила на себе этот неверный, убегающий взгляд (вот, значит, к кому шли). И было в этом ускользании тревожное. Все стали прикладываться к его руке. А он, не глядя на мать, молча нагнулся и поцеловал ее в голову, в белый хлопчатый платок.

Женщина проснулась от этого прикосновения и долго лежала, боясь подумать, что совсем не знает этого черноглазого (почему черноглазого?) мальчика, даром что ее сын. А что сделает, кем обернется?..

Утром она уехала в Москву на семичасовом.

В квартире за это время воздух застоялся, особенно в коридоре и кухне. Комната оставалась душистой. «Пахнет женщиной», как говорил один ее друг, блаженно прикрывая глаза. Ах, все это — поза, выдумки. Полые слова. Духи, это правда, были всегда отличные.

Женщина сняла со стенного гвоздя ключик и, не раздеваясь, спустилась к щитку с почтовыми ящиками. В ящике, как она и ожидала, лежало письмо. От Кирюшки.

«Досточтимая наша мамаша!» — начинал он несколько ёрнически, а потом шли милые детские корявости, вроде как «ужасно помню все в нашей квартире». Женщина покачала головой: скучает, стало быть. И пошла скорее смывать тушь с ресниц.

Но ничего такого «из сна» не было. И ей стало неловко и виновато перед сыном за несуразное это подозрение неизвестно в чем. А оно, конечно, было. И чувство виноватости подтверждало это.

Теперь женщина с охотой приняла душ и получила удовольствие: чем дальше в теплом тумане, струении воды — тем больше. Она даже пела, мурлыкала старое-престарое, из детства пришедшее, мамино: