Прости, но я скучаю - [35]

Она уставилась в окно кухни. Оно было высоким и маленьким, видно было только тротуар перед домом и ноги прохожих. Кто-то в мешковатых джинсах проехал мимо на скейтборде.

Зазвонил телефон. Ага. Вот оно.

– Алло?

– Маккензи. – Отец. Он произнес ее имя, как будто это был пробный камень, как будто он выполнял одно из своих упражнений на связь с реальностью: оглядывал комнату и произносил названия вещей, в которых был уверен. Стол. Лампа. Окно. Маккензи занервничала.

– Папа? Что случилось?

– Ну, – сказал отец и замолчал. Она почувствовала досаду. И почему он, прежде чем позвонить, не придумал, что будет говорить, чтобы ей не пришлось сидеть и слушать его молчание?

– Что, папа?

– Прости. Я думаю, как тебе сказать.

– Подумал бы перед тем, как звонить, – сказала Маккензи и сморщила нос. Она говорит, в точности как Сунна или даже Мод. – Извини, – добавила Маккензи.

– Ничего, – сказал он. – Не за что извиняться. Я сразу перейду к делу. Я только что узнал кое-какие новости и тут же позвонил, не успев подумать. – Он прокашлялся. – Только что позвонили из полиции. О, вот и мама на другом телефоне.

– Привет, – сказала мама. – Как дела, детка?

Маккензи провела пальцем по лбу, оттянув кожу к виску.

– Мама, я не знаю, как у меня дела. Думаю, это зависит от того, что вы мне скажете. Так, может быть, расскажешь, как у меня дела?

– Извини меня, Маккензи, – снова вмешался отец. – Извини нас. В двух словах… Только что позвонили из полиции. Они возобновляют дело.

Именно это Маккензи и предчувствовала. Только не думала, что это случится так скоро.

– Почему? – спросила она.

Она говорила так тихо, что из-за сердцебиения едва слышала свой голос. Она оглядела себя, и ей показалось, будто она выплыла из собственного тела и смотрит на чье-то чужое. И это чужое тело выглядело хлипким, как курятник, как будто достаточно было порыва ветра, чтобы его опрокинуть. – Почему? – снова спросила она.

Повисла пауза, и Маккензи поняла, что кто-то говорил в трубку, а она перебила.

– Извини, – сказала она. – Плохо слышно. Повтори, пожалуйста, еще раз.

Ее голос звучал странно. Она не чувствовала отчаяния, но в ее голосе звучало отчаяние. Она говорила так, словно вот-вот заплачет, хотя плакать было не о чем.

– Ты там в порядке, Мак? – озабоченно спросил отец. – Тебе не нужна передышка? Понимаю, ты потрясена. Мы с мамой тоже. Все хорошо, Маккензи: это естественная реакция на стресс.

После семейной трагедии папа много времени провел у психотерапевта. Теперь всякий раз, видя, как кто-то на что-то реагирует, он переходил на жаргон психотерапевта и начинал повторять то, чего от него набрался, как в школьной пьесе. «Естественная реакция на стресс»: это была одна из его любимых «терапевтических» поговорок. С того лета он говорил так обо всем, что бы ни делала Маккензи. Если бы она слетела с катушек и кинулась убивать людей направо и налево, он бы наверняка пришел в суд, сложил бы руки, нахмурил брови и заявил бы, глядя на судью: «Чего же вы хотите, ваша честь, это естественная реакция на стресс».

Мама говорила, что ему нравится чувствовать себя полезным. Она утверждала, что они с Маккензи должны давать ему чувствовать себя полезным, даже если от него нет никакой пользы.

– Все хорошо, – сказала Маккензи, хотя ничего хорошего не произошло. Как, впрочем, и ничего плохого. Все хорошее и плохое было так далеко, как будто она сейчас на другой планете в другой галактике и слушает, как кто-то рассказывает ей о пустячных происшествиях на Земле. – Но почему? Почему они возобновляют дело? Они же вроде бы сказали, что ничего больше не могут сделать. – На этот раз ее голос звучал сдавленно и рассерженно, как будто ее схватили за горло. Но она не была рассержена.

«Это все из-за меня. Этого я и хотела».

– Сказали, что у них новые улики. – Его голос сорвался на первом слове, и он с трудом закончил фразу. Маккензи узнала эту манеру: после той ужасной ночи он несколько месяцев мог говорить только так.

– Они сказали, какие? Что это за новые улики?

– Ну… – тщательно выговорил он и снова замолчал. Она не была уверена, но ей показалось, что он бормочет себе под нос: «Стул. Ковер. Часы». – Пока они мало что нам говорят. Что… – Он закашлялся. «Ботинки. Рубашка. Ремень». Маккензи почувствовала к нему смутную жалость, такую же абстрактную, как мгновением раньше к студенистому, необитаемому телу, на которое она смотрела извне. – Они получили анонимную наводку. И сообщат нам, как только смогут. И тогда мы обязательно тебе позвоним, хорошо? Как только что-нибудь узнаем, хорошо?

– Хорошо, до свидания, – сказала Маккензи и повесила трубку. Потом разогрела замороженную пиццу и съела до крошки. Естественная реакция на стресс.

Призраки на чердаке

Сунна

Сунна в ту ночь тоже спала плохо. Когда они втроем вернулись домой из «Бумажного стаканчика», она попрощалась, скользнула в свою квартиру и прислонилась к двери. Колени трещали, как папиросная бумага, как будто ей тысяча лет, а не тридцать четыре. В старом доме слишком тихо. На улице слишком тихо. В городе слишком тихо. Ни звука, который мог бы заглушить ее мысли.

В Торонто всегда есть на что отвлечься. Он громогласный. Воинственный, как Мод. Не успеешь собраться с мыслями, он уже перебивает, кричит на тебя, сводит с ума – но, по крайней мере, дает вескую внешнюю причину, чтобы сойти с ума. В последней квартире в Торонто, где жила Сунна, стены были тонкими, как бумага, и пара по соседству все время ссорилась. Кто-то в жилом комплексе устраивал по будням шумные ночные вечеринки, у кого-то на полную громкость ревел телевизор. Торонто позволял человеку чувствовать свое превосходство и правоту. «