Простая милость - [40]

Я подождал, пока пройдет волнение на стадионе, а потом спросил:

— Что вы сделали с фотографией?

— С фотографией? — Он покосился на меня.

— С той, которую мы нашли на покойнике.

— Какая тебе разница?

— Мне просто любопытно. Когда его хоронили, никто не знал его имени. Я подумал, что фотография могла бы помочь.

Он поставил пиво на пол.

— Ты кому-нибудь говорил об этом? И обо мне?

— Нет, сэр.

— Почему?

— Не знаю.

— Думаешь, я имею отношение к его смерти?

— Нет.

Он уставился на меня. Я стоял перед ним, и газировка нагревалась у меня в руке. Наконец он спросил:

— Отдать тебе фотографию?

— Наверное.

— Что ты с ней сделаешь? В полицию отнесешь?

— Наверное.

— А когда у тебя спросят, где ты ее взял, что ты ответишь?

— Скажу, что нашел. Под эстакадой.

— Тебе же нельзя туда ходить?

— Мне можно.

— Дэнни говорит другое.

Я понял, что Дэнни докладывает деду обо всех моих действиях. По спине у меня забегали мурашки.

— Слышал, вы сидели в тюрьме, — сказал я.

— Кто тебе сказал?

— Просто слышал. Это правда?

— Отчасти.

— А в целом?

— Ты слышал, почему я туда угодил?

— Нет.

— В этом-то и суть.

— В чем?

— Wo iyokihi.

— Что это означает?

— Это означает ответственность. На нас, сиу, возложена ответственность, чтобы прошлое не искажалось той ложью, которую белые рассказывают друг другу и пытаются навязать нам. Ты знаешь про войну, которую сиу вели здесь против белых в шестьдесят втором?

— Конечно. Ваши напали на Нью-Бремен и поубивали кучу переселенцев.

— А ты знаешь, почему?

Честно говоря, я не знал. Я лишь предполагал, что индейцы всегда занимались чем-нибудь подобным, но вслух этого не высказал.

— Наш народ голодал, — сказал Редстоун. — Белые вторглись на наши земли, выкашивали наши луга, чтобы кормить свою скотину, рубили наши деревья, чтобы строить себе дома, отстреливали нашу дичь. Наш урожай погиб, а зима выдалась лютая. Мы просили у белых пищи, положенной нам по договору, который мы с ними подписали. Знаешь, что они сказали нашему голодавшему народу? Они сказали: «Пусть едят траву». И мы боролись. Боролись за еду. Боролись, потому что они нарушили обещания. Боролись, потому что не хотели жить под пятой у белых. Тот, кто сказал нам есть траву, был убит, и наши воины набили ему рот травой. Но дело было обречено — у белых были и солдаты, и пушки, и деньги, и газеты, которые твердили сплошную ложь. Наконец наш народ лишился всего и был выслан из этих мест. Тридцать девять наших воинов было повешено, а белые смотрели и радовались.

Я не знал, чему верить. Когда в школе нам рассказывали об этом восстании, события излагались совсем иначе, но я всегда был готов сбросить со счетов все, чем нас пичкали в классе. Школу я никогда не любил, а учителя никогда не любили меня, и многие из них говорили, что я задаю слишком много вопросов, причем в непочтительной манере. Родительские собрания всегда были сопряжены для меня с опасностью. Другое дело Ариэль и Джейк, их всегда хвалили.

— А при чем тут вы и тюрьма? — спросил я.

Он допил пиво, встал, подошел к маленькому холодильнику в углу и достал еще одну банку «Брандта». Открыл ее и сделал долгий глоток. Я впервые увидел его вблизи, стоявшего в полный рост, и внезапно осознал, какой он высокий и каким сильным выглядит для своих лет — ведь ему было не меньше шестидесяти. Он утер губы тыльной стороной своей мощной руки кирпичного цвета.

— Я говорил правду. За это меня объявили возмутителем спокойствия и упекли в тюрьму.

— В Америке людей не бросают в тюрьму только за то, что они возмущают спокойствие, — возразил я.

Он посмотрел на меня, и я понял, что чувствовали те погибшие переселенцы, когда сталкивались лицом к липу с разъяренным воином сиу.

— Вот так им все сходит с рук, — промолвил он бесцветным голосом.

— Эй! Игра закончилась. Пойдем купаться? — позвал Дэнни сверху.

Уоррен Редстоун смерил меня таким мрачным и злобным взглядом, что я на мгновение оцепенел.

— Иди, играй, белый мальчик, — сказал он и повернулся ко мне спиной.

14

В Нью-Бремене было три места для купания. Первое — общественный бассейн, где всегда торчал народ и постоянно раздавались свистки спасателей. Второе — загородный клуб, но чтобы туда попасть, нужны были деньги или состоятельные знакомые. Третье — старый каменный карьер к югу от города, заброшенный много лет назад, когда подземные воды так быстро наполнили котловину, что большую часть техники пришлось бросить. Поговаривали, что если нырнуть поглубже, на дне можно увидеть смутные очертания громадных машин, похожие на спящих чудовищ. Вокруг карьера было установлено ограждение с запрещающими знаками, но никто не обращал на них внимания. Родители наказывали нам держаться от карьера подальше, но в летнюю жару это было одно из моих любимейших мест. Даже Джейк, невинная душа, нарушал родительский запрет и ходил туда следом за остальными.

Джек, Дэнни, Ли и я промчались на велосипедах через весь Нью-Бремен, выехали за город, еще через милю свернули на запад и покатили дальше по двум грязным колеям, окруженным бурьяном. Карьер находился за березовой рощей, делавшей эти места еще более уединенными. Раньше здесь добывали красный гранит, и все вокруг было завалено громадными глыбами, оказавшимися непригодными для строительства. До сих пор этот карьер напоминает мне огромную, глубокую рану, нанесенную по глупости. Когда мы приехали, я с ужасом заметил знакомый черный «форд», припаркованный прямо возле бреши в сетчатом заборе, через которую все пробирались к карьеру. Разбитые фары были заменены.