«Простая» человеческая жизнь. Целиком - [2]

«Сколько же мне тогда стукнуло — шестнадцать? Школа заканчивалась. Казалось, все в жизни впереди: творчество, радости, семья, работа, путешествия…

Все перепахала война. Отец ушел на фронт, навсегда. Потом погиб брат… Судьба ставила свои коррективы. Так было у большинства людей. Не укладывалось в голове, в это не верилось, даже когда голосом Левитана неслось из репродуктора на столбе об оставленных городах. В Это не верили…, но Оно было, и это страшное непознанное «Оно», обретало имя — война. Самым ужасным, оказалось — познавание… на собственной — жизни.

***

У военкомата стояли пять подростков шестнадцати лет. Было раннее утро,

уже рассвело, оставался, наверное, час до восхода солнца. Ребята тихо переговаривались, неумело закуривали, затягивались, закашлявшись, передавали дальше — по кругу. С сигаретой казалось, что выглядишь взрослее. Они поднимались в такую рань, надеялись, что пока мало народу — их заметят… На них не обращали внимания, или делали вид, что не видят. Более взрослые товарищи уверенно открывали обитую черным, потертым дерматином дверь и скрывались внутри. Выходили обратно задумчиво–довольные и остановившись похлопывали ребят по плечу, подбадривали, шутили. Были иногда и другие: с бегающим взглядом и порывистыми движениями, такие на выходе не задерживались — стремились быстрей уйти.

В первые дни принимали гражданских только строевого возраста. Старики и женщины (да женщины тоже хотели на фронт) расстроено топтались у выхода. Потом мобилизовали почти всех… Старики тоже неплохо владели винтовкой, а без медсестер не обойдется ни одна война…

Подростков не замечали. Особо ретивых просили подождать снаружи.

Ждали. Из толпы подростков и мальчишек осталось ко второй неделе пятнадцать человек, к концу месяца пятеро. Пятьдесят дней очередь проходила мимо них. Входящие уже старались не встречаться взглядами с ребятами…

На пятьдесят первый день военрук не выдержал. Всех пригласили в Комиссариат и выстроили в линию.

Иван Ильич, боевой командир в прошлом, а нынче просто калека–военрук, хромая шел вдоль строя. Останавливался. Внимательно заглядывал в глаза. Перед ним были пятнадцати, шестнадцатилетние подростки. Дети войны… Военрук давно распрощался с молодостью, он знал, что такое Война: Гражданская, Халхин — Гол, теперь — фашизм! Иван Ильич болезненно размышлял…

«Сорок первый год, сколько судеб ты сломал, сколько жизней забрал… Сколько еще унесешь?!!!»

В глазах детей уже не было горя, не было слез, только мрачная решимость… «Что это? Желание отдать свою жизнь, чтобы унести с собой как можно больше врагов? Нельзя их отпускать — Война не для детей! А здесь… — родственники эвакуировались, жилье разбомбили, с едой тоже скоро станет туго… О чем это я? Конечно же, им помогут. Но проблемы такой помощью не решить…».

Комиссар стоял в дальнем углу у окна, из открытой форточки дуло. Он ежился, но встать в другое место не желал — здесь был прекрасный обзор и хорошо все слышно. Кирилл Алексеевич набил табаком самокрутку, закурил. Дым попал в глаз, он прищурился, продолжая внимательно наблюдать за молодежью. За этой молчаливой командой еще не взрослых людей, которые больше не были детьми… Фронт стремительно приближался, здесь их не ждет ничего хорошего. Из эвакуации сбегут. Интересно, как выкрутится военрук?

А Илья Ильич мерно ходил вдоль строя. Ходил и думал:

«… Почти дети… Что же это, как стало возможным такое?!!! Ну не могу я ВАС отправить на фронт, не могу, несмышленыши… Вы же в прямую, ищите гибели! Если незачем больше жить, стоит ли цепляться за жизнь?!! Одеты все разнокалиберно, но чисто. Все подтянуты, два месяца ожидания не сломили их решимости… Взгляд перед собой…

Да нет, здесь, что–то еще… Вот! Блеск в глазах — это… надежда!»

Строй напряженно стоял. Каждый вытянулся вверх.

«Чтобы рост прибавить», — усмехнулся мысли военрук и посмотрел на комиссара — Кирилла Алексеевича. Не было, наверное, той мелочи, которую Кирилл мог бы упустить. «Хороший психолог», отметил про себя Военрук, «Хороший комиссар должен быть хорошим психологом! Хороший? Хм, Кирилл Алексеевич на своем месте. Именно, что хороший комиссар!»

Кирилл Алексеевич посмотрел в окно. Вдоль улицы две бабки тянули на тележке какое–то тряпье — «вот и эти торопятся… и жизнь не спрашивает — хотят ли они такой судьбы?» Комиссар выпустил в потолок большое кольцо дыма, и тут же поморщился, дернул рукой — окурок догорел, жег пальцы. Кирилл Алексеевич ввинтил окурок в пепельницу.

Илья Ильич перестал ходить и теперь, остановился напротив коренастого парня с конопатым лицом. Парень задышал чаще, сильней втянул живот.

«Нервничает», — догадался комиссар из своего угла. А военрук сейчас не видел парня, смотрел сквозь него. Илья Ильич размышлял: «Итак: — если это надежда — на что? Умереть и закончить всё единым махом? Нет — слишком просто! Значит — отомстить? Хорошо это даст желание ЖИТЬ!

И, все равно, на фронт нельзя — в учебку их!»

Парень все же не выдержал и посмотрел на командира. Илья Ильич улыбался, он уже понял, что пока размышлял надолго остановился перед самым низкорослым парнем и смутил его: черный ежик волос, хмурый, решительный взгляд серых глаз, аккуратный, подтянутый, спортивный…