Прощай, Грушовка! - [47]

— Ну, что? Узнала?

Мама тяжело вздохнула и закрыла глаза.

— Нет. Ничего не узнала. — Слабый голос едва слышен. — Такого нагляделась!.. Век бы не видеть. Мужчину вели в тюрьму после допроса. Он еле-еле переставлял ноги, прикрывая рукой выбитый глаз…

В комнате мертвая тишина. Дом без Вити будто совсем опустел.

Мама больше ничего не сказала, только долго и тяжко вздыхала.

Утром мама опять пошла к тюрьме в надежде увидеть брата, когда его поведут на допрос или с допроса. Она возвращалась домой и молчала. Значит, опять не удалось узнать. И мы не спрашивали у нее ни о чем.

У Янсона хорошее настроение, он приехал за вещами: решил вернуться в Ригу и уже больше не расставаться с сыном.

— Время, знаете, такое, нельзя мальчика оставлять без присмотра. Еще свяжется с дурной компанией. На бабушку не могу положиться, она уже старенькая.

— Да, за детьми нужен глаз да глаз, — соглашалась мама.

Янсон не заметил отсутствия Вити. У него свои заботы: как погрузить багаж, в целости и сохранности переправить в Ригу. Только в день отъезда он спросил:

— А Витя где? Может, помог бы мне погрузиться?

— На работе, — ответила я. Мамы не было дома. — Теперь он работает с утра до ночи, иногда даже и ночует на работе.

— Жалко. Ну, как-нибудь обойдусь.

Мы радовались отъезду Янсона, он навсегда покидал эти места. Останься он в Минске, неизвестно, как бы все обернулось. Мог бы и выгнать нас.

Теперь мы не знали, что творится на свете. К нам никто не заглядывал. И мы никуда не ходили.

Однажды мама не выдержала:

— Пойду к Полозовым, надо посоветоваться. — Потом подумала и сказала: — Сперва пойду мимо, погляжу, нет ли чего подозрительного. Если все спокойно, тогда потихоньку зайду к ним.

Вернулась она встревоженная, рассказывала:

— Прошла я через двор огородами. Будто не к ним я. На дверях два больших замка висят.

Новость эту обсуждали вместе. Отец сказал:

— Наверно, пошли куда?

— Куда они с мальчишкой пойдут? — сомневалась мама. — Дуся всегда дома.

— У них родственники в Дзержинске, дядя Павел, — вспомнила я.

— Нас бы предупредили, — сказала мама.

— А если времени не было?

— Тогда могли и не предупредить.

— Может, мне сходить к их соседям? — спросила я.

— Еще чего? Вдруг их арестовали и устроили засаду у соседей? Я бы сама зашла, но побоялась.

— А может, к Элику сбегать? Он должен знать, если что-то стряслось.

Мама никуда меня не пустила.

Утром она снова отправилась в поход. Мне хотелось сходить к Неле. Когда меня арестовали у них, я только успела разглядеть ее лицо, все в шрамах, чужое, совсем не похожее на лицо Нели. Но мне запрещено выходить из дому.

За окном кружились снежинки и тихо, будто играя, опускались на голые, сухие от мороза ветви деревьев. Ветки на глазах становились нарядными. Я смотрела на деревья, на землю, покрытую легким белым ковром, и думала теперь о Полозовых. Толя со Славкой в лесу. Счастливые!

Из бывшей комнаты Янсона видна улица. Я иду в ту комнату. Теперь мы занимаем половину дома, две комнаты. Но это не радует нас, наоборот, наводит тоску. Без Вити мне стало совсем одиноко.

Северный переулок неширокий. Конец его, где мы живем, упирается в еврейское кладбище Там расстреливали людей.

В окно видны крыши приземистых домиков напротив. Маленькие частные домики засыпаны снегом, будто притиснуты к земле. Наш дом до войны тоже кому-то принадлежал. Хозяева успели выехать.

В переулке послышались топот и громкие голоса, пришли два солдата. На груди у каждого висит автомат. В любую минуту они готовы выпустить очередь из автомата.

В сторону кладбища пробежали два парня. И тут же послышалась стрельба. Тяжело топая сапогами, бежал полицай, за ним едва поспевали те двое солдат с автоматами. Это они сейчас стреляли.

Я упала на кровать. Слезы душили меня.

Распахнулась дверь, я вскочила с кровати и бросилась встречать маму. Вместо мамы на пороге стояла Лёдзя со свертком в руке.

Теперь Лёдзя живет далеко от нас, где-то на Комаровке нашла крохотную комнатку. Работает она в мастерской художником. Ей выдают тонкую ткань или глянцевую бумагу и краски в металлических тюбиках. Лёдзя делает абажуры, расписывает их красками, и за это ей платят марками. Иногда мама весь день проводила у Лёдзи, тоже шила абажуры для заработка.

И когда она возвращалась домой, в нашей комнате сильно пахло масляной краской.

— Портниха дома? — громко спросила Лёдзя. — Вот принесла платье перешить.

— Мамы нет, — растерялась я. Почему тетя Лёдзя так странно разговаривает?

— Тогда я пойду, раз портнихи нет. — Она показала рукой на комнату Янсона и шепнула: — Он дома?

— Янсон в Риге. Насовсем уехал.

— Фу ты! — Лёдзя засмеялась. — А я тут конспирацию развожу и даже старое платье с собой прихватила. Где мама? Скоро вернется?

— Вот-вот должна быть. Давно ушла.

— Тогда подожду.

Лёдзя прошла в комнату, поцеловала бабушку, села на диван, а сверток свой на всякий случай положила на стол, на видное место.

— Как поживаете, тетя Мальвина? — спросила она.

— Ох! — Бабушка махнула рукой. — Только хлеб перевожу.

Стукнула калитка. Мы встрепенулись. Уставшая и обессиленная вошла мама, увидела Лёдзю, обняла ее.

— Я к тебе заходила, а ты, оказывается, у нас. Вот и хорошо. А я все хожу, хожу и ничего не могу узнать.