Прощай, гармонь! - [3]
— А мы? — спрашивает Юрка.
— Подождем.
— Чего подождем? Чего подождем? — раздается возмущенный возглас неизвестно откуда взявшегося рыжего парнишки. — Мы уже целый час сидим, сейчас наша очередь…
Козел насмешливо смотрит в зеленые глаза рыжего и подносит к его носу кулак.
— А вот это нюхал?
Козел удивительно похож в эту минуту на долговязого в тельняшке. Не лицом, не позой, а просто так, похож и все.
— Сильный, да? Сильный? — сбычился рыжий. — Хочешь, чтоб брата позвал? Он своих пацанов из ремеслухи приведет…
— Катись к брату! — соглашается Козел и, показывая кулак, обещает: — А пойдешь к воротам — получишь.
На нашу долю достался фургон. Черный фургон, который тянет за собой прихрамывающий дядька в солдатских бриджах и ботинках. Обмоток у дядьки нет. Бриджи затянуты внизу белыми веревочками. На голове у дядьки добела вылинявшая пилотка, надетая поперек.
— Дяденька, поможем! — бодро кричит Козел и устремляется за фургоном.
— Проваливайте! — орет дядька, не останавливаясь.
— Поможем, дяденька! — настаивает Витька. — Мы сильные! Ребята, налетай!
— Отстаньте! — опять орет дядька. — Без вас обойдусь!
Но без нас он уже не обойдется. Мы уперлись в фургон и отчаянно толкаем его. Дядьке остается только придерживать оглобли на уровне груди.
— Куда повезем, дяденька? — кричит Витька.
— На кудыкину гору, — доносится из-за фургона. — Куда надо, туда и повезем.
Ага, значит хромой смирился с нежданными помощниками.
— А он даст хлеба? — тихо спрашивает Юрка.
— Держи карман, — сквозь зубы цедит Козел.
Юрка ничего не понимает, но продолжает усердно толкать. Непонятно и мне. Если не даст хлеба, зачем же мы чуть не ввязались в драку! Если не будет хлеба, ради чего вся эта работа?
Фургон сначала показался нам легким. А полчаса спустя мы обливаемся потом и думаем только об одном: скорее бы доехать. Юрка хнычет: тяжело.
— Толкай, — хрипит от напряжения Витька. Фуражка съехала Витьке почти на нос. Но ему некогда поправить ее.
Мы долго едем по асфальту, потом хромой поворачивает на улицу, мощенную брусчаткой, еще дальше идет обыкновенная мостовая из неровного булыжника.
— Спроси его, скоро приедем, — опять хнычет Юрка.
— Толкай, говорю…
Мы проезжаем под гулким сводом арочных ворот в темный двор и останавливаемся у дверей какого-то магазина. Приехали. Мы подходим к хромому и молча смотрим, как он, тяжело дыша, делает себе папиросу. Хромой курит, привалившись к стене магазина, и тоже молчит. Худое лицо его покрыто капельками пота. Пот стекает по небритым щекам на подбородок, и отсюда светлые капельки падают на грудь. Хромой курит, глубоко затягиваясь. Вдруг он улыбается:
— Устали?
— Не-е, — трясет головой Витька. — Мы сильные…
— Ну, ладно, сильные, давайте выгружать, — говорит хромой и бросает на землю окурок.
Это очень вкусно — выгружать из фургона хлеб. Четыре теплых буханки несешь перед собой и нюхаешь. Я понял: здесь так же, как в столовой: можно только нюхать.
Мы очень устали, но выгружаем хлеб быстро, почти бегом. В магазине хлеб принимает продавец. Она считает буханки вслух, у фургона буханки считает хромой.
Вот уже Юрка понес последние буханки. Вслед за ним в магазин направился хромой. Витька постоял минуту, чего-то выжидая, а потом быстро нырнул во внутрь фургона. Я не видел, что он там делает. Я только слышал, как что-то шуршало по фанере.
Скрипнула дверь магазина. Хромой возвращался обратно. Я испугался. Я дернул Витьку за ногу:
— Идет!
Витька пулей выскочил из фургона. Но поздно. Хромой стоял рядом. А Витька взъерошенный, грязный оттого, что пыль из-под ног садилась на потное лицо, глядел хромому в глаза, прижимая к груди фуражку, полную крошек. Витька смотрел на хромого затравленно, готовый на все: укусить за палец, бросить камнем или попросту убежать…
Пауза слишком затянулась, чтобы предвещать что-то доброе. Я делаю шаг к Витьке. Я не смотрю на хромого.
— Все вычистил? — спрашивает он у меня за спиной.
— Все, — хрипло отвечает Витька.
— Ну, вот держи еще, — говорит хромой, и через мое плечо к Витьке тянется большая рука с буханкой хлеба. — Поделите…
…Я не знаю, кто он такой. Я его очень плохо помню. Помню большую руку и небритые щеки. И еще помню: мне досталась горбушка. Первая горбушка, заработанная своим трудом.
НА ГОРЕ
Мы поднялись на гору. Прямо над нами — подними руру, достанешь — северный ветер гнал клочья грязно-серых туч. Внизу, где-то далеко-далеко, неуклюжий теплоходик с громким названием «Передовой», яростно шлепая плицами по студеной воде, разворачивал тупорылую баржу.
От Гошки пахло спиртом. Он дышал мне в лицо тяжелым перегаром, сделав трубочкой фиолетовые губы, лез целоваться и говорил, говорил, говорил… Я терпеливо слушал. Я не могу не слушать. Гошка — мой начальник, механик «Передового», на котором я ходил мотористом.
Гошка Конюхов прошел огни и воды и медные трубы. Его огненно-рыжую бороду знали на всем побережье от Певека до Хатанги. Он был старше нас всего лет на шесть, но мы с Иваном, моим другом, вторым механиком теплохода, откровенно благоговели перед Кононовым. Гошка выпил на своем веку цистерну спирта, знал тысячу занимательных историй и ко всему этому был по-настоящему хорошим механиком. Когда он, заступая на вахту, оглушительно рявкал: «На редан!» — и выводил до отказа рукоятку подачи топлива, — наш изрядно потрепанный дизель рокотал веселее. А когда Кононов, заложив «с устатку» стакан спирта, начинал рассказывать, как в бухте Кожевникова горел танкер или как еще в Таймалыре он ходил на свой страх и риск на утлом суденышке спасать экипаж самолета, сделавшего вынужденную посадку на рыхлую льдину, мы, боясь пропустить хотя бы слово, готовы были слушать его без выходных.
