Прощание с мирной жизнью - [82]

Александр испугался той необычной глубокой печали, которая вдруг выразилась на лице Зельмейера.

— А дальше что будет, как ты думаешь? — нерешительно спросил он.

Зельмейер ответил не сразу. Он только несколько раз кивнул головой. Казалось, голова кивает сама по себе, без участия его воли, как это бывает у дряхлых стариков.

— Что будет дальше? — наконец тихо сказал он. — Не знаю, вероятно, никто вообще не знает. Австрия давно уже не в зените славы — это ни для кого не новость. Пятьдесят лет тому назад один человек писал: «Наше государство скользит под уклон». Но скользить и падать не одно и то же. Скользят — постепенно, это по-австрийски. А падают — сразу, это по-прусски. — Зельмейер попытался иронически подмигнуть, но это так и осталось попыткой. Помахав рукой, как при прощании, он продолжал. — Видишь ли, Александр, все последние годы мы чувствовали приближение катастрофы, но до сего дня я всегда надеялся, нет, знал: наше поколение она еще минует. Теперь мне даже это представляется сомнительным. И все же… — Он высоко поднял голову, улыбнулся, положив ногу на ногу, и откинулся на спинку сиденья; в его движениях сквозила некоторая принужденность, но уже в ближайшие секунды поза его стала свободнее. — И все же я не могу себе представить, что нынешняя Австрия, которая, собственно, уже не имеет права на существование (и вопреки всему все-таки существует), в один прекрасный день окончательно развалится, что ее просто не станет. — На этот раз Зельмейер подмигнул самым естественным образом. Насмешка-утешительница помогла преодолеть грусть. — А что, Александр, пожалуй, мы любим это невозможное государство именно потому, что оно невозможное? Романтическая любовь — непозволительная роскошь по нынешним временам, совершенно непозволительная роскошь, совсем не по нашим средствам. Знаешь, как говорят пшюты, спустив последнюю монету? «Вот тебе раз!» А когда начнешь читать им мораль, у них готов ответ: «Не беспокойтесь, уважаемый! Живите в свое удовольствие и нам не мешайте». Этим правилом, в сущности, должна бы руководствоваться и судьба в том, что касается Австрии… и скажу тебе совсем по секрету — я уверен, что она им и руководствуется. — Зельмейер замолчал, и с шутливой медлительностью снял бумажное кольцо с гаваны, которую вынул из портсигара.

Александра охватило двойственное чувство — веселости и умиления. Он наклонился к Зельмейеру, чтобы его обнять, но в карете было для этого слишком тесно, поэтому он только положил ему руку на плечо.

— Осторожно! У меня сигара… — проворчал Зельмейер, для вида отстранившись, но затем сам тоже заключил друга в некое подобие объятий.

Сколько-то времени они просидели так, в очень неудобной, очень театральной позе, хорошенько не зная, как переменить ее на более естественную. Экипаж остановился у ворот зельмейеровского особняка. Друзья рассмеялись и отпустили друг друга.

— Увидимся после заседания биржевого комитета, — крикнул банкир, в то время как карета уже трогалась, — я позвоню тебе. А пока располагайся как дома.

III

Комната для гостей, всегда ждавшая Александра, когда бы он ни появился на Шварцшпаниерштрассе, была на первом этаже и выходила в сад — тихий, и в дождь и в бурю, защищенный от ветра уголок. Александр особенно ясно почувствовал это, когда, распаковав вещи и приняв ванну, пошел наверх, в библиотеку, чтобы взять что-нибудь почитать.

Почти все двери были сняты с петель. Мебель, ящики, скатанные ковры загораживали дорогу. Сильно пахло краской и воском для натирки полов. Хлопотливые слуги озабоченно сновали вверх и вниз по лестницам, расставляли мебель, вытирали пыль, чинили паркет, мыли окна — вносили в дом шум и суету.

Только старый Франц, бывший садовник, на которого теперь был возложен лишь уход за комнатными растениями, стоял в библиотеке перед большим аквариумом и спокойно кормил японских золотых рыбок. Венчиком редких волос вокруг пергаментной лысины и бачками он походил на омещаненный вариант Франца-Иосифа, который — написанный маслом и вставленный в золотую раму — смотрел со стены позади аквариума, приветливо улыбаясь, далекий и недоступный в своем апостолическом величии^{48}.

— Как дела, Франц? — спросил Александр. — На вас не действуют даже такие беспокойные дни?

— Это только кажется, господин Рейтер. Когда тебе за восемьдесят, так даже в самые спокойные дни дел куча… дни-то идут ой как быстро, как быстро, а сам все медлительнее да медлительнее становишься, еле ползаешь…

— Хотел бы я в восемьдесят лет быть наполовину таким крепким, как вы, Франц. Все время вы на ногах, все время топаете то туда, то сюда… Как вы насчет сигары?

— Премного благодарен, господин Рейтер, но я не курю. Я нюхаю. Разрешите? — При этих словах старик поднял полы своей ливреи и вытащил из заднего кармана брюк помятую оловянную табакерку; взяв кончиками пальцев понюшку, он обстоятельно втянул табак, раньше в левую, затем в правую ноздрю, с удовольствием чихнул в большой носовой платок в синюю с красным клетку и вытер слезы с морщинистых щек. — Топаешь туда-сюда — это тоже неспроста делается, — сказал он затем, понизив голос, словно собираясь доверить Александру тайну, — в моем возрасте уж по одному тому топаешь, что так самому себе доказываешь, что еще не помер. Да. По этой же причине мы, старики, и спим мало. Сон для стариков все равно как полусмерть. — Он помолчал, указал глазами на портрет Франца-Иосифа, еще понизил голос. — И он это тоже знает. Да-да. А то чего ради он встает в четыре утра и все время в движении, разве ему это нужно? Но, конечно, он думает: «Если буду лежать и не встану, тут и конец всему…»