Прощание с Литинститутом - [28]

– Ну…

– Так вот, с одним из них я когда-то учился в Москве и даже дружил. Я его узнал…

Амнон прикурил очередную сигарету и стал молча водить палочкой от мороженого по белому пластику стола, потом, словно нехотя, пробормотал:

– Я об этом догадался. И даже заметил, как ты что-то вытащил у него из кармана.

– Почему же тогда ничего не сказал?

– Не знаю. Меня поразило твоё лицо… Понимаешь, я и сам мог тысячу раз очутиться в такой ситуации. Ведь мои родители из Ирака, у них там до сих пор остались знакомые и друзья, и я о них немного знаю. Мало ли что, но вдруг в прицел моего автомата когда-нибудь попадёт человек, с которым пересекались их дороги, и я не смогу поступить с ним как с врагом. А я солдат, я должен уничтожить врага, понимаешь?! Думаешь, это легко? Или мне запрещено иметь нормальные человеческие чувства?.. А твой убитый мусульманин – он мог быть, между прочим, и моим одноклассником. Теоретически…

Где-то за домами, там, где проспект сворачивал к университету, что-то гулко и раскатисто хлопнуло. Амнон и Мишка по выработанной в Ливане привычке пригнули головы и насторожились. Сразу же, поначалу как-то неуверенно, потом всё громче и надрывней, из-за поворота, из-за остановившегося потока машин закричали люди и завыли автомобильные сирены.

– Там… – прошептал Амнон, неловко поднимаясь из-за стола и опрокидывая стул.

– Неужели?!

Они бежали, на ходу пристраивая за спинами сумки и размахивая автоматами. В неожиданно навалившейся на них тишине, приглушившей отдалённые крики и плач, звонко цокали по асфальту подковки их тяжёлых армейских ботинок. Амнон бежал чуть впереди, не оглядываясь и что-то еле слышно бормоча. Обогнув перегородившие дорогу машины, они увидели метрах в трёхстах от себя развороченный взрывом автобус. Из выбитых окон валил густой черный дым, и за ним весело поблёскивали язычки огня. Словно наткнувшись на преграду, Амнон резко остановился, и губы его предательски дрогнули:

– Опять теракт…

И тут только стало слышно, как отовсюду, завывая сиренами и продираясь сквозь заторы на перекрёстках, к месту взрыва спешат полицейские, пожарные и скорые помощи.

Сквозь навернувшиеся на глаза невольные слёзы Мишка уже различал среди суетящихся вокруг автобуса людей бородачей в чёрных кипах и неожиданно весёлых оранжевых жакетах. Это были специальные бригады, скрупулёзно собирающие в прозрачные пластиковые пакеты всё, что осталось от погибших. Чтобы потом похоронить.

Значит, погибших было много.

– Как же так? Как же так? – беспрерывно повторял Мишка сперва на иврите, затем на русском. А потом и вовсе не стало понятно, произносит ли он это или слова, помимо желания, вырываются из его глотки, вырастая и грохоча до боли в ушах, презирая рамки и условности человеческих языков, и от этих беспомощных и жалких слов нисколько не становилось легче. Лишь какая-то застарелая горечь и досада, таившаяся до поры, сладким и ядовитым гноем, принялась растекаться вокруг, затопляя улицу, не давая вдохнуть горчащий от дыма воздух и смахнуть пот со лба. В двух шагах от него корчился и хрипел в бессильном плаче Амнон, его боевой командир, повалившись на колени и бессильно стуча побелевшими кулаками в горячие ноздреватые камни бордюра.

Почему-то перед Мишкиными глазами на мгновение встал убитый Махсуд, но не в своём последнем обличии террориста, а в прежнем – студентика в джинсах и с рукописями в руках. Махсуд уже не улыбался и не протягивал их читать. Лицо его было строгим и задумчивым, но чужим… Мишка помотал головой, отгоняя наваждение, вытер слёзы и подошёл к Амнону:

– Вставай, брат, пойдём…

Поддерживая друг друга и с трудом переставляя ноги, они пошли куда – то наугад, не оглядываясь на развороченный взрывом автобус, потом вдруг опомнились и вернулись за брошенными сумками и автоматами. Мишка разглядывал кипарисы и пальмы вдоль дороги, потом перевёл взгляд на редкие облака в небе. От этого разглядывания ему становилось всё легче и легче, потому что он уже понимал, что пора заканчивать игру в придуманную жизнь – в тексты, дневники, какие-то досужие рассуждения о смысле и назначении литературы. Жизнь наверняка сложней и интересней даже самого замечательного сочинённого текста. Пора было заканчивать затянувшееся прощание с прошлой жизнью. Осознавать это было пока обидно и грустно, но не было в этой грусти безысходности – Мишка знал, что теперь уже обязательно когда-то напишет что-нибудь стоящее. Это будет не скоро, а лишь тогда, когда жизнь по-настоящему потребует его текстов.

Раздумывать сейчас об этом было, конечно, не время, но ничего с собой поделать он не мог. Он даже хотел сказать об этом Амнону, и тот наверняка понял бы его, не стал бы смеяться и обзывать сумасшедшим. Впрочем, всё это ещё успеется. А сейчас они шли, молча и не переговариваясь, лица их просохли и стали строже. Мишке даже показалось, что Амнон чувствует его мысли, но не говорит ничего, потому что время для этих слов тоже пока не наступило. Как не наступило и время его настоящих книг.

Страх

1.

Стихи – дело хорошее, но реального толку от них нет. Конечно, не грех восхититься чьими-то гениальными виршами и изобразить на челе и прочих частях тела неподдельный восторг, однако этим всё, как правило, и ограничивается. Банальный и необходимый для пропитания кусок хлеба зарабатывается вовсе не стихами, а чем-то иным – совершенно непоэтическим и не имеющим к литературному творчеству никакого отношения. Так, к сожалению, устроен мир.