Прощание с ангелами - [9]

Франц был уверен, что мать ушла, может, она уже сидит дома и завтракает с Гансом. Хрустящий хлебец, а то и вовсе один апельсин — для нее, два яйца всмятку и чашка кофе — для него.

Этот совместный завтрак, невыносимый в своей монотонности, стал традицией, часом для заключения сделок.

«Налить тебе еще кофе?»

«Я все продумал, Анна. Дверь в салон надо снять. Налей, пожалуйста».

«Боже мой, Ганс, мы ведь год назад все перестраивали. Хлеба или хлебцев?»

«Пойми, Анна, дверь создает мещанскую атмосферу, что отталкивает известную часть клиентов. Хлеба».

Почему он, Франц, не может ненавидеть этого человека, который ведет себя так, словно ему принадлежит решительно все — мать, и дочь, и салон, и сама фабрика? Франц старается изо всех сил, но ничего не выходит, а как бы хорошо возненавидеть этого человека.

— Поразмысли еще раз над этой историей, — сказал патер, запирая дверь ризницы.

— Ладно, — ответил Франц, — я поговорю с Берто.

— Не думаю, что Берто подходящее для тебя знакомство.

— Это вам моя мать сказала?

— Ты считаешь, что у меня не может быть своего мнения?

— Простите меня.

Он вышел из церкви через средний неф.

5

Он все еще парился в этом невыносимом костюме. Нилтестовая рубашка сдавила шею. Все, что ни посылала ему Анна оттуда, было на один номер меньше, чем надо. А он, Томас, не мог пересилить себя и написать ей об этом. Щепетильность из боязни потерять престиж. Гордость из патриотизма, демонстрируемого перед родной сестрой.

С души воротит от ее благотворительности.

«Бог в помощь, милый брат. Мы отдыхаем в Испании. Изумительная поездка. Когда вернемся, я снова пришлю тебе нилтестовых рубашек и кофе фирмы «Якобс». Ты напиши мне, чего тебе нужно».

«Ничего мне не нужно, дорогая сестра. Ни рубашек, ни кофе — интересно, кто из вас до сих пор пьет это пойло, — ни сентиментального семейного компота. Общенемецкая семья — это своего рода Священная Римская империя немецкой нации в период распада, это болезнь в самом сердце Европы. Здесь не поможет повязка из нилтеста, да и кофе фирмы «Якобс» не укрепит сердце. Бог в помощь, дорогая сестра».

Жара доконала его, «мастика» доконала его, десерт доконал его. Ему казалось, что он уже нанес тысячу визитов, выпил тысячу рюмок «мастики», протолкнул себе в глотку тысячу десертов. Остался последний визит, последняя рюмка «мастики», последний десерт — Костов.

Томас сел на скамью в тени памятника свободы. Он понимал, что в таком виде идти к Костову не следует. Надо позвонить, сказать: «Я совсем раскис, очень сожалею, сердечны поздрави, сердечные приветы, желаю успеха, до вишдане, до свидания», — а самому пойти домой, принять холодный душ. Но у него не было сил, он и впрямь раскис.

Он встал, поднялся по ступеням, прошел мимо памятника по нижней ступеньке пьедестала, мимо гимназии имени Димитрова, у ворот которой сидела старуха, зажав между коленями корзину с семечками: «Едри печени, едри печени», — выпил у киоска стакан лимонаду, холодного как лед, попросил еще стакан и направился к одноэтажному белому дому на улице Сан-Стефано.

6

Костов все время ждал, что немец-учитель явится к нему без приглашения.

«Ты, верно, воображаешь, что ко всем прочим привилегиям пользуешься еще и привилегией бездельничать?»

Было ошибкой промолчать, притвориться, будто ничего не знаешь или считаешь ниже своего достоинства вмешиваться. Эта реплика, если говорить по совести, ударила так, что болит и сегодня. Почему же он не приходит? Не скажет прямо в лицо то, что сказал перед всем классом? И хватило же духу! Или наглости?

«Если ты заговоришь про это с товарищем Марулой, я тебе больше ничего не буду рассказывать».

Мальчик умел грозить. Но он волен воспринимать случившееся так, как воспринял.

Костов подошел к письменному столу, вскрыл пачку «Родопи».

Врач запретил ему курить, а он курит непрерывно. Если суждено заработать инфаркт, все равно никуда не денешься.

Позвонил секретарь окружкома. Надо сегодня же вечером съездить в Варовград.

Вечно в этом Варовграде что-то случается. Но с Марулой поговорить тоже надо. Пусть не надеется улизнуть без разговора.

Слишком много понимания потребовал он от Николая. Откуда мальчику знать, что испытывала его мать в Стара Планине, когда родила его среди зимы, в партизанском укрытии, дрожа от страха, что он не выживет? И было ошибкой, разумеется, уступив настоятельным просьбам матери, оставить мальчика дома, здесь, в Бурте. Надо было не отдавать его в языковую гимназию, а отправить в Стару Загору, в политехникум.

«Если ты отдашь меня в гимназию, а не в техникум, я не буду заниматься».

«И останешься на второй год?»

«Да».

Теперь Николай неуклонно стремится к достижению поставленной цели — остаться на второй год. Но пока это не удалось ему ни разу.

А почему, собственно?

7

Берто как раз хотел вставать, но тут позвонил Франц. Дома ли он. Дурацкий вопрос. Не собирается ли уходить. Нет, то есть да, у него свидание с Бербель. «Блондиночка от Некермана?» — «Нет, эту я уступаю самому Некерману. Рыжая, из «Источника». — «А до тех пор?» — «Хорошо, приезжай».

С Францем легко ладить. А главное, он единственный разумный человек у них в классе, вот только его дурь католическая. Каждому свое. Когда Берто приехал сюда из Дрездена, они перевели его в младший класс, из-за чертовой латыни и английского, это его-то, «известного политического беженца, жертву тоталитарного режима». Русский язык здесь никого не интересовал. Класс оказался слишком глуп для него, слишком примитивен. Его место в старшем.