Прощание с ангелами - [7]

Фантастика! Он для этого не годится. Он не такой. Либо ему попросту не хватает мужества. Словом, чего-то не хватает.

Говорил завотделом. Томас глядел, как тот стоит на своих коротеньких ножках между ним и учениками, но Томас не понимал, что говорит зав, за все время своего пребывания так и не научился понимать: человек едва шевелит губами, а у самого словно каша во рту. Можно угадать только общий смысл. Стало быть, орден Кирилла и Мефодия. Так-так. Этого следовало ожидать. Два года безупречной деятельности в стенах языковой гимназии, уделял внимание фонетике, создал кабинет, использовал липецкий метод, успеваемость повысилась с четырех целых пятидесяти шести сотых до пяти целых и двух сотых… Благодарю вас, товарищи! Я буду навешивать его в день учителя и в день образования Республики, чтобы он вещал о моих заслугах и прикрывал мои упущения. Я учитель — кто может сказать о себе больше?

Он слышал аплодисменты, видел лица, чувствовал чьи-то рукопожатия:

— Честито! — Спасибо!

— Честито! — Спасибо!

— Честито! — Спасибо!

Перед глазами — лицо Николая, и на нем неизменная ухмылка, которая вообще не сходит с его лица — так по крайней мере казалось Томасу, — если не считать того единственного случая, когда Томас, месяца через полтора после своего приезда, вступил с Николаем в открытую войну.

«Ты, верно, воображаешь, что ко всем прочим привилегиям пользуешься еще и привилегией бездельничать?»

Ох, как примитивно! Разыгрывать на людях человека сильного, порядочного, одержимого манией правдивости! Потому что, если говорить по совести, он был трус и к тому же обладал ужасным свойством спустя ровно пять минут сожалеть о своей смелой выходке, порожденной бешенством. Да-да, он струхнул, когда мальчик на перемене подошел к нему и сказал: «Товарищ Марула! Я не хочу получать хорошие отметки лишь потому, что мой отец — первый секретарь. Я могу сходить к товарищу директору. Я скажу, что не хочу получать хорошие отметки».

А Томас слушал и думал о возможных последствиях: известят посольство, потом министерство в Берлине, старший референт еще раз перелистает бумаги и скажет: «Я ведь с самого начала не хотел его посылать. Он же всегда страдал вспыльчивостью. Вот вам, пожалуйста».

«Я не это имел в виду, Николай».

«Я не хочу получать хорошие отметки».

«Я перед всем классом скажу, что имел в виду совсем другое».

А на деле он именно это имел в виду и показал мальчику, какое ничтожество их учитель.

— Честито! — Спасибо.

Все ждут. Придется выступить. Мировоззрение, мораль, революционный дух, социализм.

— Правда — это надежда и дерзание, — сказал он, адресуясь к одному Николаю. Он не добавил: «Дерзать надо мне, а не тебе». Он подумал: ну и чушь я плету — и стал подыскивать слова, которыми можно завершить речь. — Вы, — сказал он, — призваны представлять социализм, чьи человеческие предпосылки есть правда, мужество и стойкость характера.

Удачно кончил. Аплодисменты.

В толкотне Катя пробилась к нему. Тронула, чтоб другие не видели, его руку и тихо сказала:

— Я сегодня дежурный воспитатель.

У нее была своеобразная манера сообщать ему о своих желаниях.

— Мой отец, — сказал Николай, притиснутый к нему, — был бы очень рад, если бы вы зашли к нам.

Интересно, почему Костов надумал пригласить его перед самым отъездом?

«Я не хочу получать хорошие отметки».

«Я не это имел в виду, сказано же тебе: я не это имел в виду».

— Вы придете? — спросил Николай.

— С удовольствием, — ответил Томас, — разумеется, что за вопрос.

И сам на себя рассердился за необычайную готовность, с какой принял приглашение.

4

Франц разоблачался в ризнице с нарочитой медлительностью, тянул время, он хотел знать наверняка, что мать уже ушла, что она не ждет его больше. Когда они вместе ходили по улице, она всякий раз повисала у него на руке. Он не ценил подобных изъявлений нежности. Сегодня по дороге в церковь она бежала рядом в своем узком черном костюме. «В черном ты кажешься стройней», — говорит Ганс, — и в узконосых туфлях на шпильках. «От этого у тебя ноги кажутся длиннее», — говорит Ганс.

Она висела на нем, словно боялась потеряться.

«Лучше бы нам поехать на машине, как, по-твоему, Франц? Не глупо ли так бегать?»

Ей было неловко, до ужаса неловко. Она сгорала от смущения. А он все убыстрял, все убыстрял шаги.

«Патер не любит, когда к церкви подъезжают на машине».

«Боже мой, Франц, да не беги же ты так».

Все четыре дня, когда они вместе ходили к ранней обедне, она будила его одинаково:

«Пора, мой мальчик. — Чмок в лоб, чмок в щеку. — Пора, мой мальчик».

У нее были мягкие влажные губы. Он пытался уклониться от их прикосновения и, однако же, всякий раз ждал его, надеялся угадать, чем они занимаются вместе — Ганс и его мать. Она близко подходила утром к его кровати, тонкая рубашка застегнута доверху, блестящие черные волосы рассыпались по плечам. Вот и к Гансу она подходит так же близко. Еще ближе.

Патер Бондзак снял затканную золотом епитрахиль и перекинул ее через спинку стула.

Молодец он, подумал Франц. Ему было жаль патера. Неизвестно почему, может быть, потому, что старик так тщился быть современным и не догадывался, зачем все они приходят вкусить благодати — парни только ради девушек, девушки только ради парней. Он даже не видел, как они подрались прямо здесь, в ризнице, он, Франц, и тот красивый блондин — канонарх на молодежных службах. Из-за дурацкого звания — старший служка. Это кое-чего да стоит — прислуживать в воскресенье. Под взглядами сотен людей, сидящих на скамьях, преклоняющих колени в нишах, стоящих у колонн.