Прощание с ангелами - [10]
— А ну, Берто, переведите нам: «Gallia est omnis divisa in partes tres…»[2]
— Я занимался в потоке «Б».
— Где, где?
— Я говорю, что занимался в группе «Б».
— Что за вздор? В каком еще потоке «Б»? Хотел бы я знать, чем вы занимались в зоне, если не можете даже переводить Цезаря?
Это ж надо, именно латынь и обществоведение ведет Штойбнер. Потеха.
«Вы мне тут пропаганду не разводите!»
Он, Берто, — и пропаганда. Он, который спросил отца еще в Дрездене: «Когда же мы смоемся?» Это ему Штойбнер говорит: «Пропаганда на жаргоне СНМ», нет, как это он сказал — «На жаргоне саксонских синерубашечников». А все почему? Потому что Берто назло Штойбнеру говорит не «зона», а ГДР. Берто сам от себя не ожидал такой прыти. Просто Штойбнер раздражал его, действовал ему на нервы своими вечными подковырками:
«Где это вас так научили, уж не в зоне ли?»
Ей-богу, такой Штойбнер может даже из него, Берто, сделать приверженца «зоны».
«Ваши остроты, господин Штойбнер, страдают одним недостатком: они повторяются».
Ну и, конечно, выговор.
У родителей Берто была собственная вилла на Дюрерштрассе, возле Северного кладбища. Франц не собирался к Берто. Эту мысль подал ему патер. Надо же чем-то заняться до вечера, и сходить к Берто — это, пожалуй, лучше всего. Франц не мог бы точно объяснить, почему его так тянет к Берто. В Берто была для него новизна, какая-то будоражащая новизна, и Франц вовлек его в свою игру. Как ни крути — это игра, безумная, но игра, акробатика ума, продукт фантазии. Франц не знал, когда началась эта игра. У нее и не было начала — определенного дня, определенного часа, — просто вдруг все слилось воедино и затянуло его с головой.
Что было бы, если бы я решился? На необычное, потрясающее, безумное? Если допустить теоретически, только теоретически: я уезжаю туда? Совершив поступок, противоположный тому, который совершил Берто. Да, уезжаю, а к кому? К Томасу Маруле или к Герберту Маруле? Как-никак, родные братья его матери.
«Мой племянник. С Запада».
«Погостить?»
«Нет».
«Что-о-о?»
К дяде Герберту он не поедет. Чем-то этот дядя ему не по душе, смутное чувство, может быть предубеждение. Ведь он же его совсем не знает. Нет, коли ехать, так не к нему. Дядя Томас как-то ближе. Он бывал у них в Лоенхагене, целый месяц они спали в одной комнате — Франц и дядя Томас. И у Франца сложилось такое впечатление, что дядя не прочь бы остаться здесь, на Западе. Должно быть, между обоими братьями пробежала черная кошка. Может, почувствовав, как угнетен и подавлен дядя Томас, он проникся необъяснимой антипатией к дяде Герберту.
«Ты хочешь остаться здесь, дядя Томас?»
«С чего ты взял?»
«Многие ведь остаются».
А на другой день дядя Томас уехал, раньше, чем предполагал, словно после этого разговора ему неловко было задерживаться.
«Ты что, от матери слышал?»
«Нет».
«Тогда с чего ты взял, что я хочу здесь остаться?»
«Я же сказал, что многие остаются».
«Многие, но только не я».
В чем разница между Берто и дядей Томасом? Один остался, другой уехал — сломя голову.
«Многие, но только не я».
Вздор, все вздор. Никогда он так не поступит. Умереть, до чего забавная игра.
«Гошель, вы явно лишились рассудка. Всякий тоталитарный режим априори исключает демократию».
«Бог в помощь, дорогой Штойбнер, я надумал податься в диктаторы».
«Боже мой, Франц, ты не поступишь так со своей матерью».
«Пора, дорогая мама, чмок в лоб, чмок в щеку. Будь здорова».
Безумие, полное, абсолютное безумие. Но в самой возможности вести такую игру было что-то освобождающее.
— Привет, служка! — Таким криком встретил его с террасы Вернер, когда он вошел в сад. Вернер сидел за завтраком.
— Отстоял заутреню, а, служка?
Берто знал, что Франц злится, когда с ним так разговаривают. Но это-то и подзадоривало его. Берто размешал кефир, выпил, вытер рот салфеткой. Движением руки он пригласил Франца занять второе кресло.
Франц вдруг почувствовал острый голод. Он собирался сегодня к причастию, а потому и не стал есть перед службой.
Но причащаться он не стал, а вместо того наблюдал за матерью — как она подошла к алтарю, преклонила колени, открыла рот, закрыла глаза и приняла священную остию. Он готов был подскочить, вырвать у нее облатку. Но ограничился тем, что отверг от причастия себя самого — как бы вместо матери.
С той непринужденностью, которая была в их отношениях, Франц схватил кусок черного хлеба, намазал его маслом и повидлом.
— Ну и зануда же ты, Берто.
Берто тем временем выскребал из скорлупы яичный белок.
— Take it easy[3], — сказал он. С тех пор как Берто провел три месяца в Лондоне, чтобы нагнать класс по английскому, он обильно уснащал свою речь подобными выражениями.
— Take it easy, служка. Я не хотел тебя обидеть.
Он встал и принес стакан для друга.
Франц не знал толком, можно ли это назвать дружбой. Они даже рядом не сидели в классе. Но на переменах Франц всегда подходил к Берто. Сперва только ради его голоса. Францу нравилось слушать, как Берто говорит. Как ни смешно, слушать его было приятно, голос Берто успокаивал независимо от того, что тот говорил. И Берто знал, какое действие производит его голос, нарочно занимался дикцией, старался не возбуждаться, чтобы не исказить интонацию. Он пытался даже петь на молодежном балу, но провалился. Берто попросту освистали, а Франц добил его же собственными словами: «Take it easy». И вдруг — ни с того ни с сего оба расхохотались, как идиоты, как сумасшедшие, взахлеб. Хлопали друг друга по плечам, и Берто еле проговорил сквозь смех: «Скажи, служка, ну где еще ты мог бы услышать такой кошачий концерт?»
Россия, наши дни. С началом пандемии в тихом провинциальном Шахтинске создается партия антиваксеров, которая завладевает умами горожан и успешно противостоит массовой вакцинации. Но главный редактор местной газеты Бабушкин придумывает, как переломить ситуацию, и антиваксеры стремительно начинают терять свое влияние. В ответ руководство партии решает отомстить редактору, и он погибает в ходе операции отмщения. А оказавшийся случайно в центре событий незадачливый убийца Бабушкина, безработный пьяница Олег Кузнецов, тоже должен умереть.
Ремонт загородного домика, купленного автором для семейного отдыха на природе, становится сюжетной канвой для прекрасно написанного эссе о природе и наших отношениях с ней. На прилегающем участке, а также в стенах, полу и потолке старого коттеджа рассказчица встречает множество животных: пчел, муравьев, лис, белок, дроздов, барсуков и многих других – всех тех, для кого это место является домом. Эти встречи заставляют автора задуматься о роли животных в нашем мире. Нина Бёртон, поэтесса и писатель, лауреат Августовской премии 2016 года за лучшее нон-фикшен-произведение, сплетает в едином повествовании научные факты и личные наблюдения, чтобы заставить читателей увидеть жизнь в ее многочисленных проявлениях. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
В этой книге собраны рассказы о боевых буднях иранских солдат и офицеров в период Ирано-иракской войны (1980—1988). Тяжёлые бои идут на многих участках фронта, враг силён, но иранцы каждый день проявляют отвагу и героизм, защищая свою родину.
В книгу вошли повести и рассказы о Великой Отечественной войне, о том, как сложились судьбы героев в мирное время. Автор рассказывает о битве под Москвой, обороне Таллина, о боях на Карельском перешейке.
В повести «Ана Ананас» показан Гамбург, каким я его запомнил лучше всего. Я увидел Репербан задолго до того, как там появились кофейни и бургер-кинги. Девочка, которую зовут Ана Ананас, существует на самом деле. Сейчас ей должно быть около тридцати, она работает в службе для бездомных. Она часто жалуется, что мифы старого Гамбурга портятся, как открытая банка селёдки. Хотя нынешний Репербан мало чем отличается от старого. Дети по-прежнему продают «хашиш», а Бармалеи курят табак со смородиной.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…