Прощание с ангелами - [11]

С этого и началось. Но Берто — так думалось Францу — в нем не нуждался, ему и себя самого хватало с избытком, он мог без посторонней помощи отбрить Штойбнера как мальчишку.

«Вы не марксист ли, Берто?»

«Да, что-то в этом роде».

Франц завидовал уверенности Берто, пытался понять, откуда она у него берется, чтобы преодолеть собственную неуверенность по отношению к тому же Берто. Берто в равной мере привлекал и отталкивал, он не раз решал не ходить больше к Берто, а сам все ходил и ходил.

— Надо бы, — сказал Франц, покуда Берто наливал ему кефир, — надо бы поразмять ноги, осенью разыгрывается городское школьное первенство.

Берто взял сигарету.

Он оттолкнул свое кресло от стола и уселся поглубже, так что голова его легла на спинку. Спичечный коробок он ловко бросил на стол, рядом с пепельницей.

— За одиннадцать и две десятых я и так пробегу, — сказал он.

— А мог бы за десять и девять?

— Зачем? Там сыр. Возьми сам.

Таков весь Берто. Зачем? Даже одиннадцать и пять обеспечат ему первое место. В других гимназиях у него нет соперников.

— А там ты тоже так мало тренировался?

Здорово Франц подошел к нужной теме.

«Что бы ты сказал, Берто, если бы я… в шутку. Для пробы, понимаешь…»

— Там конкуренция сильней, — ответил Берто. — У них и детские спортшколы, и молодежные, и пионерские спартакиады, и всякая всячина. Эти игрушки не для меня.

Выходит, и тут «зачем?» и там тоже «зачем?», а зачем тогда вообще? Через это «зачем?» у Берто не пробьешься. Когда Берто спорит со Штойбнером, получается, что там все было лучше. Когда они разговаривают наедине, Берто говорит: «Эти игрушки не для меня».

— Почему, — Франц сумел ошеломить Берто не столько смыслом заданного вопроса, сколько самим тоном, — почему ты, собственно говоря, сюда приехал?

Берто поглядел на Франца. В двух словах не ответишь. А может, и вообще ответа нет. Вот в такой же июльский день он так же сидел на веранде, за завтраком, только было это в Дрездене и два года назад. И вдруг на веранду поднялся отец, хотя было время визитов. Тут Берто понял, что сейчас отец скажет что-то совершенно неожиданное. Он уже несколько недель был к этому готов, а пока суд да дело, разыгрывал из себя наивного простачка, который делает вид, будто не узнает дяденьку под маской деда-мороза.

Из-за своей непривычной торжественности отец — глава клиники, профессор, доктор и еще дважды доктор, у которого под началом два ординатора и восемь ассистентов, — вызвал в нем странную жалость. Да-да, ему было жаль отца, сидящего напротив, — бледные длинные пальцы судорожно сцеплены и чуть дрожат. Мы уезжаем на Запад, скажет сейчас отец. Так думал Берто.

С той же печальной важностью, с которой отец подсел к нему однажды вечером на край постели и заявил: «Только что скончалась твоя бабушка», с тем же чуть комичным пафосом, который должен был подчеркнуть важность сообщения, отец сказал: «Мы уезжаем на Запад». Вот оно. «А когда мы смоемся?» Больше Берто ничего не ответил. Только «А когда мы смоемся?»

— Почему ты, собственно говоря, сюда приехал?

— А если твои родители переедут в Канаду, ты что, останешься здесь? — ответил Берто вопросом на вопрос.

— Не знаю. Есть все-таки разница: отсюда — в Канаду или из Дрездена — сюда. Если бы твой отец надумал вернуться, ты бы последовал за ним?

— Идиотское предположение.

Берто явно уклонялся от ответа. Но ему нужен ответ. Все, что он ни пытался открыть, понять, стало от его попыток еще непонятнее. Ведь должно же таиться в глубине каждого явления какое-то подобие платоновских идей, чистых и незамутненных. Как же иначе?

— Ты что, останешься здесь? — повторил он свой вопрос.

— Нет, — ответил Берто и встал, давая понять, что не желает продолжать этот разговор. — Давай сыграем, — предложил он. — Это тоже тренировка.

Играть в пинг-понг Францу не хотелось. Он даже напомнил Вернеру, что у того свидание.

— Я все равно собирался порвать с ней, — возразил Берто. — Уж слишком она сентиментальничает, на мой взгляд.

Он подошел к телефону, набрал номер.

— Это Берто, — сказал он, — могу ли я поговорить с вашей дочерью? — И шепотом Францу, зажав микрофон ладонью и скорчив гримасу: — Старуха.

— Привет, Бербель… Да, это я… Алло, алло… Ничего не понимаю… вот теперь опять слышно… Знаешь, сегодня, к сожалению, не выйдет… Нет, честное слово. Брат приехал, двоюродный… Как снег на голову. Представь себе, он из Израиля… Разумеется, еврей… Кажется, советник посольства в Бонне… Что, что?.. Само собой, я тоже еврей, разве ты не знала?.. Зато теперь будешь знать… Да, да, позвоню… Привет.

Он вернулся к столу, принял в кресле прежнюю позу и рассмеялся.

— Ко всему еще и дура, — сказал он.

— Ты всегда так делаешь?

— Конечно, нет, но я узнал, что она недолюбливает евреев.

Ничего не поделаешь, пришлось Францу остаться. А ведь играл он прескверно, изображал для Берто спарринг-партнера, продувал партию за партией. Вдруг ему показалось, что для Берто — все игра. Меняются только стороны. Минуту назад он сказал: «Само собой, я тоже еврей», а недели две назад в споре сказал тем же тоном: «В конце концов, евреи сами виноваты, если к ним всюду относятся с предубеждением. Слишком они любят плакаться». Берто сразу подлаживается под своего партнера. Белые начинают, черные делают ответный ход. Мат, и все снова прекрасно. Штойбнер ходит с «зоны». Берто — о ГДР и сам атакует: «Штойбнер и тоталитарный режим», а Франца посылает гонцом: «Господин директор, я очень вас прошу, верните газету». Партия отложена с преимуществом у Штойбнера.