Прощание с ангелами - [13]

Костова взглянула сперва на своего мужа, потом на Томаса. Ее бледное лицо пошло красными пятнами. Взволнованно, с дрожью губ, которую она пыталась унять, Костова продолжала сухим тоном:

— Почему вы, товарищ Марула, все время подозреваете, что мы пользуемся какими-то привилегиями?

И вдруг неожиданно для Томаса она повернула к нему левую половину лица, которую от уха до шеи рассекли два глубоких шрама, еще больше запудренных, чем все остальное.

— Мы не ждали никаких привилегий, — сказала она.

— Неужели вы думаете, — в разговор вмешался Костов, составив домиком пальцы вытянутых рук, — неужели вы думаете, — продолжал он бесстрастно, — что я хоть когда-нибудь выражал желание, чтобы Николай получал отметки более высокие, чем он заслуживает? Неужели вы считаете меня таким примитивным?

Томас смешался от этого разговора, который против его воли принял столь внезапный оборот, он был подавлен взрывом женщины, а того больше — холодной деловитостью ее мужа. Она была права, Костов был прав, но ведь и он, Томас, тоже был прав.

А где она, эта правота?

Жара в комнате просто невыносимая.

— Неужели вы думаете, — ответил он, сдвигая в сторону пустой стакан, — что ваше требование объективности при вашем общественном положении будет иметь хоть какие-нибудь результаты, пока и поскольку это требование остается не более как высказанным пожеланием?

Костов отпил из своей рюмки, откинулся в кресле. Невозмутимый, как показалось Томасу, уверенный в себе, нимало не задетый его словами, тогда как сам он, Томас, решительно не мог сохранить спокойствие. Не подвертывались нужные слова, вместо «положение» он нечаянно сказал «власть», пришлось извиняться. Нет, Костов не опирался на свою личную власть, это Томас хорошо усвоил за два года.

— Меня, товарищ Марула, неоднократно уверяли в том, что вы отличный преподаватель, — сказал Костов. — Я ни минуты не сомневаюсь, что свое дело вы знаете. Но вы допускаете ошибку, недопустимую при вашей профессии: у вас бывают предубеждения. И в частности, вы предубеждены против меня. Нет, нет, не пытайтесь приукрасить. Дайте мне договорить откровенно. Я не хочу сказать, что вы предубеждены против меня лично. К любому человеку, сиди он на моем месте, вы отнеслись бы с таким же недоверием, даже в глаза его не видев. Вы приравниваете обладание властью к злоупотреблению ею. Не знаю, с чем вам приходилось сталкиваться в вашей прежней жизни. Пожалуй, это и не должно меня занимать. Вы уезжаете. Я просто выражаю сожаление. Из вас мог бы получиться еще более хороший учитель.

Да, это был человек жестокой откровенности. Однако Томас не мог не признать: Костов сумел нащупать его уязвимое место. Даже удивительно, как он его разгадал. Против такого спокойствия, против такого нравственного превосходства Томас был бессилен. Но нельзя же сдаваться совсем без сопротивления. Он упрекает Костова не в том, что последний сделал, а в том, чего не сделал. Разговор давно уже не о Николаевых отметках. Разговор шире, глубже — об ответственности.

Но Костов парировал и этот выпад.

— Чего вы хотите? — спросил он. — Чтобы я пожаловался педсовету? — Он улыбнулся, он даже не пытался скрыть насмешку. — С помощью педсовета привлечь к ответственности учителей за то, что они относятся к моему мальчику не как к обычному ребенку, а как к сыну первого секретаря? Кстати, не так ли и вы поступали?

Томас промолчал.

— Почему вы своим поведением вынуждаете меня быть ему меньше отцом, чем другие отцы своим детям?

Костов вдруг коротко хохотнул, допил свою рюмку, взглянув на Томаса, покачал головой и залился смехом. Томаса этот смех окончательно сбил с толку, чего Костов не заметил.

— Хочу сделать вам одно признание, товарищ Марула. Меня что-то удерживало от встречи с вами. Я не решался прийти на родительское собрание, чтобы вы не подумали, будто я намерен таким путем пустить в ход свое влияние. Власть против власти. Ваша в данной ситуации была больше.

Томас почувствовал, что Костов хочет придать разговору шутливый оттенок. Не сводите с ума и всех окружающих из-за своих заскоков — вот как следовало его понимать. Но Томас не принял шутку.

— Где кончается объективность и начинается безответственность? — спросил он.

И поскольку теперь промолчал Костов, явно удивленный вопросом, Томас продолжал:

— Пока и поскольку вы являетесь первым секретарем, ваш мальчик все время будет оставаться сыном первого секретаря. Тут нет ничего из ряда вон выходящего, мы сами делаем это из ряда вон выходящим — в силу старых традиций; раболепие и угодничество — это некоторым образом первородный грех человечества. До тех пор, пока мы ограничиваемся тем, что избегаем повода впасть в этот грех, мы едва ли сможем с ним покончить. И кстати, — он вздохнул с некоторым облегчением, — признание за признание: я побывал дома у всех родителей, только у вас нет. Хотите знать причины?

Костов отмахнулся, хотя и не сердито:

— Причины можно найти для всего.

И Томас растерянно:

— Тогда простите.

Первый секретарь изумленно поглядел на него узкими темными глазами. Томас сидел такой беспомощный, такой смущенный и не знал, чем все кончится.