Прощание с ангелами - [89]

Позади Макс услышал приближающиеся голоса. Экскурсовод повел группу к озеру. Макс вошел в церковь. И церковь в своем гнетущем великолепии, со своими фресками, статуями, колоннами, резьбой алтаря приняла его под свои своды.

«Понимаешь, дядя Макс, как ни потрясает меня красота этой церкви, молиться в ней я бы не смог».

Максу невольно вспомнились эти слова Франца, когда, отворив дубовую дверь, он растерянно замер, не в силах отыскать успокоительную для глаз точку. Разум и мироощущение мальчика, взращенного веком науки, должны были восстать против здравицы из камня и красок во славу потустороннего. Подобное убранство требовало от человека готовности опьяняться блеском и великолепием божественного, требовало безусловной покорности, требовало отречения от разума. В этом противоречии эпохи, противоречии между верой и знанием, Макс был готов всегда, при любых обстоятельствах предпочесть веру, ибо лишь в ней он еще мог обрести опору для своей жизни, омраченной горестным сознанием непостижимости ее. Чем больше он пытался узнать о мире, тем дальше уходил от него мир, и за каждыми распахнутыми вратами вставало десять закрытых.

Сам он обретал здесь молитвенное смирение, отдавался целиком и безраздельно чему-то непостижимому, тому, что он мог предугадать не благодаря могуществу своего разума, а именно благодаря ограниченности его. Он веровал не из силы, а из слабости. И тяжко мучился, признавая, что настало время, когда вера торжествующая должна уступить место вере смирившейся. А вот Франц, так казалось Максу, предпочел бы отбросить мешающую ему веру, лишь бы не смиряться.

Счастлив ли я? Я ни в чем не раскаиваюсь. Ты сказал мне: правда одета в множество оболочек. Чтобы добраться до нее, надо пройти их все.

Макс прошел по всем мытарствам крестного пути, помешкал мгновение перед Христом, изнемогшим под тяжестью крестной ноши, и, покинув церковь через маленький слабоосвещенный придел, снова вышел на ослепительный свет безоблачного дня. Он понял, что Франца ему не вернуть.

3

Профессор пригласил Анну в свой кабинет. Теперь она сидела в одном из объемистых кожаных кресел, а он встал перед ней, чуть отступя, поглядел на нее сверху вниз, пожал плечами и заговорил без всяких предисловий:

— Милостивая государыня, надежды на спасение не осталось.

Она вдруг ощутила страшную пустоту, в ней не было даже возмущения против этой жестокой фразы, и профессор счел ее безволие умением владеть собой в горе.

— Наука уже научилась запускать тела по земной орбите, но она до сих пор не способна приостановить развитие паралича.

— Что же будет?

— Мы делаем все, что в наших силах.

Теперь ей следовало спросить: а это будет долго? — но она не нашла в себе мужества — в такое утро, после такой мучительной ночи. Хотя она сама просила разрешения провести ночь возле Ханны, сама отпустила сестру. Мать и дочь наедине много часов подряд, без сна, в одной комнате. Немой разговор глазами — вот и все, что осталось больной, чье тело утратило способность двигаться и чувствовать.

«Хочешь попить?»

Наверное, было бы менее страшно задать подобный вопрос трупу, чем вопрошать это изжелта-бледное лицо, ставшее таким крохотным, меньше, чем глаза на нем.

Судорожные рыдания сотрясли Анну, она чуть не съехала с кресла на пол. Профессор схватил ее за руки, чтобы удержать.

— Помогите, — выдавила она сквозь рыдания, — вы должны помочь, прошу вас. Девочка не может умереть. Сделайте все, я не пожалею денег.

Профессор злился, что позволил этой женщине провести ночь в комнате у больной. С умирающими куда легче иметь дело, чем с их родственниками.

— Будьте же благоразумны, фрау Гошель, — сказал он. — Смерть неподкупна.

Он подошел к шкафчику с лекарствами, дал ей седуксен.

— Не надо, господин профессор, сердиться на мать, которой сказали, что ее дитя обречено.

Поведение этой женщины составляло для него своеобразную загадку. Он не мог не признать, что в ее страстном отчаянии много искренности, и, однако, ему чудилось в нем что-то напускное из-за последних слов, которые уместны при истерическом взрыве, но никак не вяжутся с искренним горем, написанным на ее лице, на усталом, отечном лице, где одна бровь подведена выше другой и неровно положена пудра — следы поспешной утренней косметики на глазах у больной. Анна Гошель — женщина легкомысленная, решил профессор, и способна лишь на проблески истинного чувства.

Вот почему он так удивился, когда она попросила разрешения взять Ханну домой. Он полагал, что просьбу следует отклонить именно потому, что был убежден, будто в совершенстве постиг характер этой женщины, и счел ее желание мимолетным капризом. Пусть даже она руководствуется искренней потребностью, всей глубины последствий она себе, однако, не уяснила.

— Больную ни на секунду нельзя оставлять одну.

— Вот этим я и займусь.

— Ей нужен квалифицированный уход.

— За это я заплачу.

— Но мы не можем сказать с уверенностью, сколько продлится этот процесс.

Итак, он сам, заговорил об этом, ей не пришлось спрашивать. А как осторожно он выразился! Как уклончиво! Процесс. Ну, хорошо. Неопределенность давала надежду. Может, неделя, может, месяц, а может, год. Это и станет для нее жизнью — пребывание в неизвестности, неизвестность дает надежду, знание же — только страх. Все, что она ни предпринимала теперь, было бегством от знания, мольбой об отсрочке. А кроме того — и за это она цеплялась, — кроме того, она получала возможность хотя бы отчасти искупить свою вину перед детьми.