Прощание с ангелами - [84]

«Кто такой Вестфаль?»

Это были поиски идеального человека, порожденного собственными представлениями, платоновская идея социализма. Он не нашел здесь Вестфаля, но не нашел также и воплощения своих платоновских идеалов.

Сейчас, в темноте комнаты, когда собеседники не могли видеть друг друга, он открыто заявил об этом Томасу.

— Если представление, которое я составил себе о том или ином предмете, не соответствует действительности, это отнюдь не означает, что ошибочна именно действительность. Скорей это означает, что мне надлежит пересмотреть мою точку зрения, мои принципы, — отвечал Томас.

— Теперь небось поднимут шум из-за моей заметки? — спросил Франц.

— С какой стати?

— Я просто подумал.

— Ты так и не понял, о чем идет речь.

Франц загляделся на игру световых бликов от фонаря, пробившихся через щель между занавесками. Несколько минут спустя — дядя Томас, казалось, уже заснул — Франц спросил:

— Скажи, а ты всегда веришь в то, что говоришь?

— То есть как?

Он слышал, как дядя окликнул его по имени, два раза шепотом окликнул «Франц», как привстал на своем диване — должно быть, глядел в его сторону.

Лица дяди он не видел, но представлял себе: наморщенный лоб, слегка прищуренные глаза. Он уже досконально его изучил. Когда Томас о чем-нибудь задумывался, в его лице появлялась странная напряженность, словно вся его задача сводилась лишь к тому, чтобы держать глаза прищуренными, а не широко раскрытыми, как было бы естественней при наморщенном лбе.

— Франц!

Франц не шелохнулся. Сделал вид, будто заснул, а для полной иллюзии постарался дышать глубоко и ровно.

Но Томас не мог успокоиться. Как у Франца повернулся язык задать такой вопрос, думал он.

11

Рут услышала, как подъезжает машина, бросилась к окну и в свете фонаря увидела крепкую фигуру Герберта. Она выбежала встречать его на лестничную площадку. Герберт удивился, что она до сих пор не спит, дожидается.

— Ну как?

Он пожал плечами. Вечер прошел не совсем удачно. Он говорил целый час, и неплохо вроде бы говорил, но дискуссии не получилось, каждый выступающий лишь повторял предыдущего оратора. Все держались любезно и единодушно, чересчур единодушно. После выступления он беседовал с партийным секретарем университета, высказал свою неудовлетворенность, а тот ответил:

«По-моему, дело отчасти и в твоем докладе. Тебе следовало больше внимания уделить сугубо медицинским проблемам. Ты уж не обижайся, но едва ли есть смысл повторять перед такой аудиторией то, что они и без тебя могут прочесть в газетах. У наших ребят более высокие требования».

Приговор был суров. А молодой секретарь держался чересчур высокомерно. Раздосадованный, Герберт сухо с ним попрощался.

Музыка мешала ему, он попросил Рут выключить радио. Они сидели друг против друга — он в кресле, Рут на диване. Внезапная тишина установилась в комнате, он понял, что должен заговорить, но всякий разговор был бы для него сейчас утомителен. Герберт обрадовался, увидев Рут на лестничной площадке, но теперь, когда она сидела перед ним, ожидая подробного рассказа — «Ну как?» — а у него не было ни сил, ни охоты рассказывать, теперь он пожалел, что она не легла спать до его прихода.

— Ничего интересного, — сказал он. — Как всегда.

Рут сидела прямо, не облокачиваясь, ладони зажала между коленями и глядела на Герберта.

В последнее время он всякий раз отвечал одинаково: «Ничего интересного». Так он защищался от ее вопросов, не допуская ее в свой внутренний мир. Порой ей казалось, что им вообще не о чем больше разговаривать.

«Ты должен мне помочь, Герберт. Одна я не справлюсь».

— Ну, как дела в школе? — спросил он.

Она сразу почувствовала, что он спрашивает, лишь бы спросить.

Она могла бы ответить, что кабинет у нее оборудован почти полностью. На прошлой неделе они получили наушники, чуть не каждый день к ним наведываются директора и учителя из других школ, чтобы осмотреть кабинет. А Томас уже задался новой целью: интенсификация языкового обучения. При институте германистики работает аспирант из Киева. Жена у него учительница, тоже здесь живет, но нигде не работает. Томас хочет заполучить ее для преподавания русского языка.

Могла бы она сказать и другое:

«А знаешь ли ты, что сегодня, дожидаясь, когда ты придешь, я впервые почувствовала себя раскованной и счастливой? У меня возникло чувство свободы. Томас любит меня до сих пор или полюбил снова. Тебе это известно? И у меня не хватило сил отвергнуть его, когда он сегодня предложил мне уйти вечером с ним вместе. Пришлось солгать, будто у тебя сегодня свободный вечер, один из немногих. Я уже не раз задавалась вопросом, по-прежнему ли я нужна тебе. Томасу-то я нужна, и он каждый день доказывает мне это».

— У нас тоже ничего интересного, — только и сказала она.

Герберт тут же ощутил ее уклончивость. Рут стала по отношению к нему более сдержанной и холодной. Так ему, во всяком случае, казалось. Она уходила от него все дальше и дальше.

«Скажи, а ты меня еще любишь»?

Он не осмеливался задать ей этот вопрос. Боялся услышать ответ. Но покуда вопрос оставался без ответа, Герберт против воли держался с ней принужденно, испытывал неуверенность, а желание скрыть свои чувства под маской напускного равнодушия приводило лишь к тому, что он выглядел и вовсе бесчувственным.