Прощание с ангелами - [82]

Он хотел уйти, но Фокс задержал его, спросив о Карле Вестфале.

— Попытки защитника добиться освобождения по состоянию здоровья до сих пор не увенчались успехом, — отвечал Герберт. — Я часто задаюсь вопросом, почему Вестфаль после побега рискнул остаться в Западной Германии. Ведь ясно же, что очередной арест был для него только вопросом времени.

— А жене твоей разрешили свидание?

— Пока нет.

— Я убежден, что Вестфаль последовательно стремится к своей цели, не думая при этом о личной безопасности. У каждого из нас есть свой участок фронта. Вестфаль слишком долго стоял на своем, чтобы с легкой душой отступить. Мне кажется, он не был бы счастлив, если бы его заставили продолжать борьбу на другом участке.

— Ты думаешь, он считает, что мы здесь окопались в безопасном тылу сражения за социализм?

— Я думаю, он счел бы свой уход оттуда слабостью, дезертирством. Он как-то сказал мне: «Большую часть своей жизни я вел нелегальную борьбу. И я мечтаю не бежать под сень спасительной легальности, а победить нелегальность. Мое место там. Мы должны показать, что мы существуем, должны противопоставить тяге людей к политической инертности свое беспокойство, заставить их присоединиться к нам независимо от того, какими будут последствия лично для нас».

Последствия лично для нас. Видно, и этот разговор Фокс завел не без задней мысли, подумалось Герберту. Впрочем, может, это так кажется, может, он придает словам секретаря значение, которого те не имеют. А ему именно сейчас важно выстоять, преодолеть слабость, ибо отступление было бы трусостью, бегством в спокойную заводь. Герберт ухватился за сравнение с Вестфалем. Он не хотел отставать. Человек — ничто без общества. И он, Герберт, не отступит, не покинет своего поста, на который поставлен. Так выглядит его свобода — сочетание исторической необходимости и желаний отдельной личности. А собственнический дух надо преодолеть, будь он трижды проклят.

— Слишком часто, — так начал он, без всякой видимой связи, по мнению Фокса, — слишком часто люди считают собственное «я» чуть ли не пупом земли. — Фокс хотел ответить, но вошла секретарша и доложила, что в приемной уже пятнадцать минут дожидается директор цементного завода.

— У этого только и разговору, что о бетонированных цехах, — сказал Фокс, покуда Герберт шел к двери. — Десять лет назад он составил себе идеальное представление о том, как должен выглядеть его завод, и нарисовал рабочим ослепительную картину — такая, знаете ли, социалистическая романтика. И с тех пор долбит одно и то же, с ума сойти можно. А теперь говорит, будто я растаптываю мечту его жизни, подрываю его авторитет у рабочих, будто он не смеет больше показываться на заводе. Это до того нелепо, что я даже смеяться не могу.

— Я поговорю с Томасом, — сказал Герберт.

— Между нами, этот Ридман либо идиот, каких свет не видывал, либо на редкость хитрая бестия. Он достаточно пробыл у нас, чтобы знать, как мы относимся к подобным высказываниям.

Фокс проводил Герберта до дверей, сказал, что пора бы им встретиться в домашней обстановке, и оба рассмеялись, не воспринимая сказанного всерьез.

Пока Герберт шел через приемную, поклонившись на ходу директору цементного завода, седому человеку с усталыми глазами, Фокс записывал себе в блокнот под рубрикой «Срочные дела»: «Позвонить председателю, поговорить о Герберте Маруле».

10

Франц уже лежал на своем диванчике, когда в комнату вошел Томас. Он молча наблюдал, как дядя раздевается — долговязый, ночная рубаха до колен, как шлепает босыми ногами по комнате, между столом, диваном и шкафом.

Товарищ директор, подумал Франц и живо представил себе, как Томас величественно, директор директором, но именно в таком виде становится в понедельник перед началом уроков к микрофону и открывает линейку на школьном дворе: «Мальчики и девочки! Желаю вам успешно поработать на этой неделе. Да здравствует дружба!»

«Твой дядя разговаривает так человечно».

Он рассмеялся, когда кто-то ему это сказал. Впрочем, какая-то доля правды здесь была. Всякий раз, когда дядя Томас обращался к ним во дворе или в актовом зале, создавалось впечатление, будто он обращается к каждому с глазу на глаз.

Томас погасил свет. Франц знал: сейчас он снимет рубаху и залезет под одеяло нагишом. Эта привычка появилась у него после душных ночей в Болгарии.

— Извини, — сказал Томас, — у меня сдали нервы.

На что Франц:

— Пожалуйста.

Каждый лежал на своем диване. Томас не знал, с чего ему начать. Франц очень чувствителен, легко замыкается. Томас понимал: хотя Франц сам настоял, чтобы жить у него, и хотя, живя бок о бок, они стали почти друзьями, равноправными партнерами, Франц все же что-то от него утаивает.

«Ты почему сюда приехал, Франц?»

«Потому что ты больше мне нравишься, чем дядя Герберт».

Франц уклонился от ответа. Он не мог не понять, что Томас вовсе не о том спрашивает, а о другом, о нетипическом, по выражению Мейснера, о сюжете для рассказа. Франц и Томаса не посвятил во все перипетии своей предыдущей жизни, намекнул только. А если верить объяснениям Анны — она так написала, — дело сводится к тому, что некий перебежчик по имени Берто сбил Франца с толку и мальчик пожелал непременно узнать, как живут в «зоне».