Прощание с ангелами - [81]

— Ты знаешь своего брата лучше, чем я. Что ты об этом скажешь?

Герберт вторично перечел бумажку. А прав ли Фокс, в самом ли деле он так хорошо знает Томаса? Поначалу он думал, что между ним и Томасом после встречи в Болгарии наконец-то не осталось ничего недосказанного.

«Забудем и зачеркнем все, что было между нами, а, Томас?»

«Забудем и зачеркнем».

Но с некоторого времени у него возникли подозрения, что Томас ведет себя не вполне достойно. Он, Герберт, не наивный ребенок, чтобы не заметить, как изменилась Рут с приездом Томаса. Она порой говорит о нем так, что поневоле насторожишься, начнешь ревновать. А вдруг Томасу настолько не хватает порядочности — забудем и зачеркнем, — настолько, что он, несмотря на все… Подозрение было недостойным, да, пожалуй, и недоказуемым. Если Рут чаще бегает в школу и дольше там остается, это легко объяснить организацией языкового кабинета. Ничего не скажешь, Томас умеет вовлекать в работу своих учителей.

Он боролся с подозрениями, он презирал самого себя, сваливал все на упадок телесных и духовных сил, но подозрение оставалось, зря он старался, да еще попутно пришел к выводу, что с некоторых пор его личные чувства начали влиять на служебные дела. Поток «К» и спецклассы. Ему с самого начала не понравилась эта затея, потому что присутствие Томаса, пыл, с каким он выкладывал свои замыслы, невольно заставлял думать о Рут.

«Знаешь, Герберт, а Томас стал другим человеком».

«Ты считаешь?»

«Он не устраивает тарарам, как Неймюллер, а добивается всего, чего ни захочет».

Интересно, чего же он хочет?

Герберт вернул Фоксу бумажку, а тот, не взглянув, положил ее на стол.

— Мне нужно от тебя только «да» или «нет». Ты ему доверяешь?

Как прикажете отвечать на такой вопрос? Герберт утратил возможность беспристрастно судить о Томасе. Его так и подмывало ответить «нет», и дело с концом. Томас был бы смещен с поста, перешел бы рядовым учителем в другую школу, ибо директор школы должен пользоваться безоговорочным доверием, моральным и политическим. Но что дает ему, Герберту, право сказать «нет»? Он ясно почувствовал, что снова рискует поддаться личным чувствам.

— Я не могу ответить на этот вопрос, — сказал он. — Я просто не знаю.

Он сам устыдился своих слов. Почему бы не ответить: да, я ему доверяю, Томас наш, без всяких оговорок. Но если Томас способен на одно — заново возрождать то, что касается только их троих, то самое, что должно быть забыто и зачеркнуто, кто может поручиться, что он не способен и на другое? Большое предательство начинается с малого. И все же Герберт не мог отделаться от мысли, что поступает подло.

— Он мой брат, — продолжал Герберт. — Следовательно, моя оценка не свободна от субъективизма. Но тем не менее я убежден, — Герберт схватил чашечку, поднес ее к губам, снова опустил на блюдце и с некоторой поспешностью закончил, — нет, нет, Томас при всех обстоятельствах оставался порядочным человеком.

Фокс поднялся, сделал несколько шагов, остановился неподалеку от картины и начал разглядывать ее с таким видом, словно только она его и занимала.

— Тебе не приходило в голову, что физическая тяжеловесность этого пропагандиста рассчитана исключительно на внешний эффект. Мне лично кажется, будто художник лишь потому сунул в руки центральной фигуре номер «Нойес Дойчланд», что иначе не мог совладать с темой. Картина не убеждает. Партийность оборачивается позой.

Слова Фокса задели Герберта. Куда это Фокс метит, почему вдруг ушел от разговора? Насколько он знает Фокса, картине недолго здесь висеть. Что же, Фокс хочет подготовить его, что ли? Герберт не мог не согласиться с Фоксом. Теперь, когда последний вроде бы к слову указал на недостатки картины, Герберт тоже их увидел. Хотя ему, Герберту, надлежало бы замечать такое самому. Он же искал типичные черты, приметы социалистического реализма, цеплялся за такие понятия, как партийность, оптимизм, форма выражения, но где кончалась поза и где начиналась правда искусства?

Герберт не принял увертки друга. Он не знал наверняка, не таится ли в увертке Фокса какой-то скрытый смысл, не желает ли Фокс таким путем докопаться до истины. Одно он не мог отрицать: его отношение к Томасу во многом определялось привходящими моментами, и нельзя было выработать отношение, вне этих взаимосвязей.

— Ты доверяешь ему?

«Партийность как поза».

Все взаимосвязано. А человеку на его месте нужно достичь ясности, если он хочет давать ее другим.

Возникало невольное желание поставить встречный вопрос, поставить от своего имени вопрос о доверии, без перехода, внезапно — как Фокс внезапно заговорил о картине. А мне ты доверяешь? Нет, эта постановка будет ложной. Следует спросить иначе: как ты думаешь, я гожусь для своей работы? Так будет ближе к делу. Ибо доверять — это одно, а считать пригодным — это совсем другое.

Но сказал он вот что:

— Пусть этим займутся Неймюллер и Кончинский.

— А ты?

— Ты думаешь, мне удобно вмешиваться?

— Стало быть, Неймюллер и Кончинский.

Итак, для Фокса вопрос, судя по всему, улажен. Он снова сел напротив Герберта и с наслаждением, как заметил Герберт, допил свой кофе. Способность Фокса так легко решать различные проблемы, не нарушая их границ, вызывала у Герберта зависть. А у него все шло вперемешку: картина и Томас, вера в самого себя и недоверие, надежда преодолеть кризис и боязнь не найти путей преодоления.