Прощание с ангелами - [79]

«Человеческая душа — это лабиринт противоречий».

«Верно, Фокс. Противоречие — основа всего сущего».

«Ошибаешься, Герберт, не противоречие, а его преодоление. Само по себе противоречие слепо, значение же его в том, что, непрерывно предъявляя к нам требования, оно заставляет нас принимать решения». Именно так я понимаю и слова Гераклита: «Война — основа всего сущего».

Случай свел их среди ночи в одном сарае: обессилевшего Фокса, беглеца-лагерника, раненого капитана и его, обер-ефрейтора Герберта Марулу.

«Вы, идиот, действуйте же! Иначе полевой суд!»

Но Герберт не мог совершить то, чего требовал капитан, не мог наброситься на человека, укрывшегося за стропилами, — едва начало светать, они обнаружили друг друга. Герберт не мог встать с пола, не мог шевельнуться, скованный силой, превосходящей вопли капитана: «Вы, идиот, действуйте же! Иначе полевой суд!» Со страхом и недоумением глядел он на обоих — один ранен в ногу, лицо искажено яростью и болью, другой весь скорчился, разорванный нос в запекшейся крови, и оба готовы драться до последнего. Он ни о чем не думал тогда, он вообще был неспособен тогда думать, но несколько дней спустя перед ним встал вопрос, на который невозможно ответить: «Что такое человек?»

«Подобие божье. Дух от его духа, плоть от его плоти, сотворенный по его велению».

Поскребышки религии, остатки детской веры, еще сохраненные Гербертом, умерли в сарае. Все, что он делал тогда, лежало за пределами разума, свершалось помимо его воли. Он видел, как капитан навалился на заключенного, стиснул его шею, как тот отбивался из последних сил, упирался ногами в пол, пытаясь встать, выкатывал залитые кровью глаза. Что такое человек? Желание убить капитана вдруг охватило Герберта снова, будто это сняло бы с него какое-то заклятие. Кулаки, сжимающие шею человека, извивавшегося на грани между жизнью и смертью, стиснули и его, Гербертово, горло. Он вскочил, чтобы оторвать руки капитана от шеи незнакомца, споткнулся, упал, почувствовал под руками топор, и занес его, и ударил — и потом ударил еще и еще по голове капитана, на чьем лице не отразилось ничего, кроме тупого удивления перед смертью. Лишь позднее он понял, что делает, и топор выскользнул у него из рук, а сам он опустился на пол, и скорчился, и закрыл руками лицо, исполненный ужаса перед самим собой.

«Что же такое человек? Бог, зверь, нечто неведомое? Что он такое, скажи, Эрнст?»

Год спустя он задал этот вопрос Фоксу.

«Не знаю я, что такое человек. Знаю только, что есть в нем и то и другое, величие и низость, и одно немыслимо без другого. Но я более чем уверен, что мы сумеем преодолеть низость в нас и вне нас. Мы держим нить в руках, понимаешь, Герберт?»

9

— Извини, — сказал Фокс, выходя из кабинета и одновременно передавая секретарше какую-то бумагу, — у нас шел разговор о рентабельности сельскохозяйственных кооперативов.

Он указал на открытую дверь, и Герберт вошел первым. Длинный стол заседаний с симметрично расставленными стульями придавал комнате первого секретаря какую-то застывшую безликость, которую лишь усугублял желтый цвет мебели.

Обстановка кабинета сразу подавляла посетителя. Герберт однажды сказал об этом Фоксу. А тот ответил:

«Может, ты прав, но мне и так хорошо, и я не вижу смысла менять мебель во имя настроения своих посетителей. Если я не смогу им помочь делом, мебель не спасет положения».

Лишь картина «Пропагандист» — подарок окружного совета к пятидесятилетию, выбор Герберта, — была единственным за много лет новшеством в этом кабинете.

— Теперь поговорим о рентабельности культуры, — сказал Герберт, и оба засмеялись.

— А ведь было бы недурно, если бы действенность культуры поддавалась цифровому исчислению, как, например, урожай.

— Значит, я сел не на ту лошадь, — отозвался Герберт, — а вернее сказать, ты посадил меня не на ту.

Он произнес это, выдерживая непринужденный тон разговора.

Но Фокс уловил легкий упрек. Или ему показалось так, а он стал восприимчив к подобным упрекам. Он догадывался, что Герберт неуверенно чувствует себя на своем месте, что он собой недоволен, пытается отыскать причины этого недовольства в далеком прошлом и, вероятно, вспоминает один ночной разговор тринадцать лет назад: Герберт притащил откуда-то, с толкучки, что ли, бутылку самогона. Фокс тогда был вторым секретарем окружкома, а Герберт — выпускником учительских курсов. Руководство курсов выдвинуло его для дальнейшей учебы в институте, а партия намечала в школьные директора.

«Мне хочется изучать физику».

«Рассказать, чего хочется мне?»

«Можешь не говорить, Эрнст, но я не уверен, что справедливо печься только о сегодняшнем дне».

«Именно ради завтрашнего я обязан думать о сегодняшнем. У нас и учителей не хватает, не то что директоров. Сейчас тебе учиться нельзя, разве что потом».

«Знаешь, что всего нелепей? Что мне не велят учиться…»

«Почему не велят?»

«Дай договорить. Мне не велят учиться, формулировка в данном случае неважна, не пускают учиться именно потому, что я, на ваш взгляд, хорошо подкован как политически, так и интеллектуально. Будь я малость поплоше, меня отпустили бы…»

«Ты прав. Но попробуй найди другое решение».