Прощание с ангелами - [78]

«Эрнст, — сказал он Фоксу, — формула «Фокс равняется Маруле» ошибочна. Это коренная ошибка в твоих расчетах. Знаешь, кем я хотел бы стать? Простым учителем».

Он и Рут так же сказал:

«Я хотел бы стать простым учителем».

«Ты ведь сам этого не думаешь, Герберт».

«Как так?»

«А так. На это ты уже не способен».

«Почему?»

Она не приняла его слова всерьез, сочла пустой болтовней, причудой, мимолетным настроением.

Так ли удивительно и необычно, что он в конечном счете только жонглировал замыслами и ничего не делал для их осуществления? Вверх — вниз, вверх — вниз. Упрек, который Томас бросил ему в Софии, был примитивным, донельзя примитивным. И однако же, почему он, Герберт, не сделает того, что представляется разумным выходом, желанной передышкой? Почему он не пойдет к Фоксу и не скажет: «Я хочу быть учителем, не директором даже, а просто учителем». Может, его намерение — всего лишь заблуждение или самообман? Может, он слишком привык к чему-то, с чем теперь уже не мог расстаться? Сегодня — заместитель председателя окружного совета, завтра — учитель в какой-нибудь рядовой школе, даже не предметник, и впереди переподготовка с двумя турами экзаменов. На каждой учительской конференции он призывает учителей-предметников повышать квалификацию, а самому придется начинать с низшей ступеньки.

Историческая необходимость или субъективная вина? А может, то и другое сразу? Жизнь идет дальше, все дальше, этап за этапом, с ним или без него, дело хозяйское, неволить его никто не станет. Впрочем, последнее он уже давно понял.

«Как идут дела?»

«Как у человека после удара».

Это были первые слова, которыми они обменялись с Фоксом во времена, бесконечно отдаленные, в пространстве, ограниченном стенами сарая, изрешеченного пулями и рухнувшего вместе с окружающим миром, где, по мнению Герберта, их и осталось всего только трое: убитый капитан, незнакомец в арестантской робе, чье лицо склонилось над ним, не лицо даже, а рожа с разорванным носом, перекошенным ртом, в крови и грязи, да-да всего трое: мертвец, узник, бежавший из концлагеря, и он, Герберт.

«Как идут дела?»

«Как у человека после удара».

Поначалу он много об этом размышлял, почти каждый день он натыкался на воспоминания о пережитом в сарае, на лицо капитана с удивленным, испуганным, тупым взглядом выкатившихся глаз. Со временем — все реже и реже. Прошлое прошло, миновало, стало историей. Свою историю имеет все — столетие и день, общество и отдельный человек.

Но сейчас в этой комнате, дожидаясь Фокса, перелистывая газету уже по третьему разу от последней страницы к первой, волнуясь все сильней, он снова вспомнил прошлое. Тот поступок стал для него архимедовой точкой опоры, благодаря которой он сам себя снял с проржавевших петель.

«Обер-ефрейтор Марула!»

«Здесь, господин капитан».

«Пойдете в разведку!»

«Слушаюсь, господин капитан».

«Поджилки не трясутся?»

«Никак нет, господин капитан».

Он прошел все. Учебный лагерь в Страсбурге, Париж, Триумфальная арка, Неаполь («Увидеть Неаполь — и умереть»), морской переход в Тунис, англичане загодя знали от итальянцев о каждом выходящем в море транспорте и пустили им в бок две торпеды, одна из которых угодила в котельную. «Как хорошо солдатом быть» — босой, в рубашке и штанах добрался он в Тунис, возил оружие до Эль-Аламейна. Да, он прошел все, включая Восточный фронт.

«Поджилки не трясутся?»

Он знал, что, доведись только, снова убьет этого капитана, но не сзади, не выстрелом в спину. В штурмовом отряде, когда они вдвоем лежали друг подле дружки, между русскими и немцами, на ничейной земле, между тем и этим светом, он хотел выполнить задуманное и дать капитану возможность обороняться, а потом сделать и следующее: перебежать.

Но именно это — Герберт и сам понимал — было всего трудней. Тут нужен был кто-то, кто подтолкнул бы его, да так, чтоб не устоять на ногах. Капитана, который вечно назначал его в команду смертников, стремясь таким путем убрать с пути — с последующими почестями, и трауром, и Железным крестом посмертно, — капитана он убил бы, не удерживай его страх перед другим, загадочным, непонятным, поджидавшим его в грязных защитных гимнастерках. Ур-р-ра-а! Ура!

Они пылали взаимной ненавистью, капитан ненавидел Герберта, потому что Герберт наблюдал однажды, как этот пролаза с пряжкой за рукопашный бой и Золотым крестом праздновал труса, и громко хохотал, когда капитан на полном ходу выскочил из машины, носом в глинистую дорожную грязь, заслышав нарастающий гул самолета — а самолет-то оказался немецкий. Он же ненавидел капитана, потому что не желал подыхать в команде смертников.

«Как идут дела?»

«Как у человека после удара».

Герберт перестал верить, что сможет когда-нибудь осуществить свое намерение. Партия — во всяком случае, внешне — окончилась вничью. Оба уцелели — он и капитан. Пора смертников миновала. Об остальном позаботилось время.

«Паршивое время».

«Так точно, господин капитан».

«Я никогда не забуду, Марула, что вы для меня сделали».

«Так точно, господин капитан».

Словом, незачем было ввязываться. Все разрешилось бы само собой в теплый апрельский день сорок пятого года, когда американцы вышли на Эльбу, а русские — к Берлину, и за четыре часа можно было пешком дотопать от Восточного фронта до Западного, в этот по-весеннему теплый, солнечно-ясный день, который поначалу дал им время для передышки на жесткой с зимы траве и для сентиментальных настроений. «Снова синей пеленой разлилась весна по небу». А тут встрял другой кто-то, кому показались нелепыми вздохи ученого германиста, и завел свое: «Весной яйца дешевеют, весной девочки добреют». Полчаса спустя оба были мертвы — и запоздалый романтик и трезвый реалист, а Герберт тащил раненого капитана из столпотворения отступающих в дикой панике войск, из мешанины грузовиков, взбесившихся лошадей, из толпы орущих в смертельном страхе солдат, одержимых хаотической жестокостью самосохранения. Вытащил, чтоб не раздавили и не растоптали, и положил на обочине дороги, его, своего капитана, которого собирался убить. Осколок гранаты вырвал у капитана здоровый кусок мяса из икры. Кровь падала на землю, темная и грязная. Герберт перевязал раненого, не понимая, зачем он это делает. Гуманизм, чувствительность, фюрер и свита, по привычке, должно быть, да-да, по въевшейся привычке. Он отдал капитану последний глоток из фляжки, и тот припал к горлышку с такой жадностью, что пролил часть на себя, он дал капитану сигарету, которую сам для него раскурил. Окопное товарищество — по отечественным фильмам. Даже теперь, спустя пятнадцать лет, он не мог бы ответить на вопрос, зачем он это сделал, хотя ненавидел капитана, зачем, если ситуация «спасайся кто может» давала ему полное право оставить капитана, по крайней мере после слов последнего: «Этого я вам никогда не забуду, Марула. А они-то, свиньи, заботятся только о своей шкуре». И зачем он ответил: «Надо поторапливаться. Через час здесь будут русские. Если мы хотим попасть к американцам, надо поторапливаться», хотя на языке вертелось другое: «Подыхай, где лежишь, гадина».